Дни в Бирме - Джордж Оруэлл

Ах, сладость этих верховых прогулок! Сидя в седле, переселившись в упоительный высший мир породистых жеребцов, бегов и скачек, поло и конной охоты! Уже за одни глубочайшие познания о лошадях Веррэлла можно было полюбить навеки. Как прежде об охотничьих приключениях Флори, Элизабет просила рассказывать о лошадях еще, еще! Рассказчиком Веррэлл, честно говоря, был неважным; описания, в основном, сводились к рваным репликам по поводу тех или иных «классных» пасов на матчах и перечислению полковых стоянок. Но, разумеется, любой косноязычный звук тут волновал сильнее самых заливистых трелей Флори – внешность лейтенанта была дороже всяких слов. Это мужественное лицо! Эта осанка! Эта дивная аура армейской элиты, в сиянии которой рисовался прекрасный рыцарский роман из жизни божественных кавалергардов. Виделось солнце Ассама и Бенгалии, ряды казарм, кавалерийский клуб и жесткий бурый газон для поло, отряды загорелых всадников с пиками наперевес и летящими по ветру концами плотно намотанных пагри; слышались клич трубы, звон шпор и музыка выстроенного перед клубом эскадронного оркестра, услаждающего сидящих за обедом офицеров, в их великолепных тугих мундирах. Какая роскошь, какой шик! И это, всем трепещущим сердцем чувствовала она, был ее, ее мир! Сейчас Элизабет, почти как сам Веррэлл, жила, дышала, грезила лошадьми, даже как-то поверила, что и раньше ей верхом «доводилось довольно часто».

В общем, им вместе бывало просто замечательно. Никогда он не докучал, не раздражал, как Флори (о котором она практически забыла; изредка, случайно мелькала в памяти его щека с пятном). Сближала также общая неприязнь к «умникам». Веррэлл обмолвился однажды, что с юности не брал в руки книжную тухлятину, «ну, кроме разных анекдотов и все такое». После третьей или четвертой прогулки, расставаясь с Элизабет у дома Лакерстинов – все радушные приглашения тетушки лейтенант успешно отбивал и заходить в этот курятник не собирался, – Веррэлл заправским грумом взял под уздцы пони, привезшего девушку.

– Знаете что, – объявил кавалер, – я вот что, в следующий раз сядете на Белинду. Нормально, только мундштук не дергайте, она не переносит.

Белиндой звали арабскую кобылку, которую лейтенант до сих пор не доверял даже конюхам. Высшего расположения проявить было невозможно. Элизабет растаяла от умиленной благодарности.

Назавтра, когда они возвращались рядом, Веррэлл протянул руку и, обняв девушку за плечи, резко развернул к себе. Он был очень силен. Губы их встретились и слились. Мгновение спустя, перехватив одной рукой ее поводья, другой своей стальной рукой он поднял девушку, поставил ее на землю и, продолжая крепко удерживать обе уздечки, соскользнул сам. Пара застыла в тесном долгом объятии.

Этим же днем Флори одолевал пеший переход в двадцать миль от своего лагеря до Кьяктады. Шагая краем пересохшей лесной речки и надеясь очередным измором хоть как-то отогнать хандру, он приостановился вблизи стайки хлопотавших под кустом диких кур. Суетливо топчась среди полных семян, но недоступно высоких, жестких травяных стеблей, мелкие бурые подружки отливавшего хромовой зеленью петуха вспархивали, чтобы согнуть травину всем своим воробьиным весом. Хмуро понаблюдав эту возню, Флори запустил палкой в скучных, ничуть не радующих птиц. Вот если бы она, она стояла рядом! Все погасло, все сделалось неинтересным без нее. Горчайший, успевший настояться, яд утраты отравлял теперь каждый миг существования.

Необходимость пройти сквозь клочок джунглей заставила его минуту помахать в чаще острым дахом; ослабевшие руки и ноги налились свинцом. Он постоял. Заметив вьюнок дикой ванили, потянулся вдохнуть аромат узких стручков – пряно потянуло сиротливой смертной тоской. Один, «один на своем островке в пучине житейских волн»[26]. Боль взвилась так остро, что Флори с размаху трахнул по стволу дерева кулаком, разбив косточки на суставах. Он шел в Кьяктаду, потому что больше не мог. Хотя это было безумием (прошло лишь две недели), хотя единственным шансом было бы дать ей время успокоиться, подзабыть, – нет, он не мог. Он погибал наедине с черными думами в этом дремучем мертвом лесу, потерявшим всякий смысл и отраду.

Накануне блеснула счастливая идея забрать у арестанта кожевника шкуру леопарда и таким образом получить повод увидеть ее, ведь гостей с подарками не гонят. И он теперь не даст ей ускользнуть, он объяснит, докажет несправедливость ее обиды. Нельзя судить его за Ма Хла Мэй, которую он выгнал ради нее. И разве она не простит, услышав всю правду? Она должна выслушать, он заставит – как угодно, хоть руки свяжет, но заставит до конца выслушать его.

Мысль осенила ближе к вечеру, и Флори решил немедленно отправиться в двадцатимильный поход, подстегивая себя чрезвычайно разумным соображением насчет ночной прохлады. Слуги едва не взбунтовались; старый Сэмми в последний момент просто изнемог и лишь порцией джина оживил себя для предстоящей экспедиции. Ночь выдалась темная. Путь освещали фонарями, в отблеске которых глаза у Фло мерцали изумрудом, а у волов – желтоватым лунным камнем. На рассвете слуги остановились собрать хворост, приготовить еду на костре, но сгоравший от нетерпения Флори устремился вперед. Леопардовая шкура звала, окрыляя радугой надежд. Переплыв реку на сампане, часов около десяти он уже притопал к дому доктора Верасвами.

Хозяин пригласил его позавтракать и, дав жене быстренько скрыться где-то в недрах дома, провел грязного и небритого гостя в свою ванную. Во время завтрака кипевший возмущением доктор без передышки клеймил «крокодила», чьи интриги разжигали уже вот-вот готовый вспыхнуть дикий псевдомятеж. Флори едва удалось вставить свой вопрос:

– Да, кстати, доктор, как там эта шкура? Отделал ваш мастер-рецидивист?

– Ахха!.. – несколько смущенно ответил доктор, потирая нос. Поскольку из-за яростного сопротивления застенчивой хозяйки завтракали они вдвоем на веранде, доктор скрылся в комнатах и через секунду явился со скатанной звериной шкурой.

– Видите ли, друг мой, какое дело… – начал он, разворачивая сверток.

– Господи!

Шкура была ужасна. Жесткая как картон, с изнанки в трещинах, мех потускнел, местами просто вылез, притом она жутко воняла. Короче, мусорный хлам.

– Боже мой, доктор! Как? Черт знает что!

– Простите, друг мой! Мне самому так неловко. Ничего лучше не получилось, никого в тюрьме не нашлось с должным опытом.

– Но, черт его дери, вы ж говорили, что мастер экстракласса!

– Да-да, но только, к сожалению, третья неделя, как он ушел.

– Ушел? Ему бы вроде сидеть и сидеть?

– Ахх, вы не поняли, друг мой? Не знали, что шкуры изумительно выделывал Нга Шуэ О?

– Кто?

– Сбежавший при помощи У По Кина бандит, разбойник.

– А-а, проклятье!

Неудача сразила наповал. И тем не менее, сходив домой, приняв ванну, переодевшись, около четырех Флори позвонил у ворот Лакерстинов. Являться было, конечно, рановато, сиеста еще не кончилась, но он хотел застать Элизабет наверняка. Разбуженная, не готовая к визитерам, миссис Лакерстин встретила его без улыбки и даже не пригласила сесть.

– Боюсь, мистер Флори, Элизабет не сможет спуститься. Она одевается на верховую прогулку. Будьте любезны, скажите, что передать.

– Хотелось бы, с вашего разрешения, все же увидеть ее. Я принес ей шкуру того леопарда, которого мы вместе застрелили.

Мадам Лакерстин оставила его в гостиной тревожно маяться и натыкаться на все углы, однако привела племянницу, успев шепнуть за дверью: «Избавьтесь, пожалуйста, поскорее от этого господина, моя дорогая! У меня от него страшно ломит виски!».

Когда Элизабет вошла, сердце его подскочило к горлу, перед глазами поплыл красный туман. Чуть загоревшая, она стояла в брюках и шелковой рубашке. Ошеломляюще, как-то по-новому красивая. Флори шатнуло, храбрость вмиг до капли испарилась. Вместо шага навстречу он попятился, сзади грохнуло – опрокинулся столик, покатилась ваза с букетом цинний.

– Извините! – в страхе воскликнул он.

– О, что вы, не стоит беспокоиться!

Она помогла поставить столик, болтая при этом самым веселым, беспечным образом: «Вы весьма долго пропадали, мистер Флори! Ну просто чужестранец! Мы так давно не видели вас в клубе!»… И на каждом втором слове бурный нажим, со столь убийственной ясностью проявляющий желание женщины отгородиться стеной. Он еле дышал, боясь взглянуть на нее. Руки тряслись, пришлось помотать головой, отвергнув сигарету из любезно протянутой Элизабет пачки.

– Я принес вам ту шкуру, – глухо выговорил Флори.

И развернул подарок на только что поднятом столике. От позорности этого корявого, плешивого убожества прошибло холодным потом. Девушка наклонилась к презенту, нежная щека-лепесток засияла почти рядом, повеяло теплотой ее кожи. Не выдержав, он слегка подался назад. Она в этот момент тоже, вдохнув запашок гнили, отпрянула. Стало так стыдно, будто вовсе не мех оказался гнусной вонючей пакостью.