Альбион и тайна времени - Васильева Лариса Николаевна

— Ох, не то… — замотала я головой, — но ведь мы сейчас не о Чехове…

— Не задавайте мне дурацких вопросов. Откуда я знаю, люблю я его или нет? В чем должна выражаться любовь повседневности? В том, что я стараюсь сварить ему эту пресную котлетку повкуснее? Если в этом, то я люблю Дональда!

Она стала в позу, схватилась за сердце и закатила глаза, изображая «страсть».

— По совести говоря, Донни раздражает меня черт знает как, Он замечательный парень, но я устала нянчить его, как малютку. Это тяжело при его великовозрастности.

Мы шли с нею по летнему Риджент-парку, усеянному розами в влюбленными парами, открыто целующимися на траве. Озираясь по сторонам, я ощущала, что прекраснее фона для нашего разговора, пожалуй, не найти, но только я замечаю этот фон, Пегги, привыкшая к нему, не обращает никакого внимания.

— Вот, поглядит на этих, — словно отгадала она мои мысли, — это любовь?

Юноша и девушка лежали голова к голове, их тела были раскинуты в противоположные стороны, и только губы соприкасались.

— Почему же нет? Любовь…

— А я не уверена, что они не познакомились сегодня утром, часа два назад. Вот-вот, вы уже нахмурились, уже не нравится, ваше упрямое, суровое, русское понимание любви оскорблено — ах, какой ужас, только познакомились… Но поймите, люди тоже дети природы, как кошки, собаки и прочая тварь. Два пола притягиваются друг к другу внезапно, сильно, чаще всего внезапно. Ведь вот вы идете по улице, мимо — толпа, далеко не каждый останавливает на тебе взгляд, может быть, один из тысячи. Но уж если остановил, что-то в этом есть. Это не значит, что вы пойдете друг за другом, скорей всего нет: в нашей житейской суматохе вспомнится, что продукты к обеду не куплены, а то еще что-нибудь, совсем уж прозаическое. Но это будет неправильно, куда вернее пойти по зову природы друг за другом. Ах, ах, ведь это ужасно стыдно! А кто сказал, что стыдно? Люди! А люди не ошибаются? Не более ли стыдно не пойти, поддаться скуке и ханжеству, чем естеству?

Пегги пылала. Она говорила громче, чем говорят англичане на улицах, и прохожие иногда оглядывались на нее.

После этого спора прошло время…

Я только что вернулась из Москвы, полная впечатлений моей настоящей жизни. Поздно вечером, разобрав чемоданы и прибрав в доме, я ощутила привычную здесь пустоту и бессмысленность своей лондонской жизни, но дабы не давать воли этим чувствам, столь рано проявившимся, я пошла звонить Пегги, о которой три месяца ничего не знала. Она сразу сняла трубку:

— Ах, это вы! — какое-то разочарование мелькнуло в ее голосе. — Сколько сейчас времени? У меня стали часы. А, еще не так поздно. Простите меня, позвоните, если можно, завтра.

— Что-то случилось?

— Ничего особенного. Просто Дональд запил и три дня уже не появляется. За минуту до вашего звонка мне звонил один из наших подопечных безработных и сказал, что видел его полчаса назад в районе «Уайтчепеля». Донни еле стоит на ногах и бормочет, что идет бросаться с крыши. Я сейчас иду его искать.

Ее голос был удивительно спокоен. Я сказала ей, что буду у нее через пятнадцать минут. Она никак не отреагировала, но когда я подъехала, она ждала меня на улице. В том же такси мы отправились к «Уайтчепелю».

Общая нервозность не помешала мне ощутить в Пегги что-то новое, но что, я как-то ясно не поняла. Мы сразу заговорили о Дональде, и я узнала, что он в последние дни был вполне спокоен — ничто не предвещало катастрофы.

Черные кварталы бедноты с редкими огнями в окнах — время было позднее — встретили нас зловещим мраком.

— Подождите, — шепнула Пегги и позвонила у какой-то низенькой двери, которая открылась, и стало видно лестницу, ведущую в подвал. Растрепанная пожилая женщина что-то долго говорила Пегги, потом пошла вниз, крича:

— Том, Том, она уже здесь!

Том вышел, позевывая. Он говорил на кокни — языке лондонского простонародья, я почти не понимала его, но мне и не обязательно было понимать, Пегги знала этот язык…

Он долго вел нас какими-то тесными закоулками, потом пустырем, где гулял довольно сильный ветер, гоняя бумажки и консервные банки, где в каком-то танце кружилась посреди пустыря белеющая в темноте большая тощая собака, Лабрадор.

— Том говорит, что это бешеный пес, он днем спит, а ночами бегает по улицам и пугает людей. Удивляется, как его до сих вор не пристрелили, — перевела мне зачем-то Пегги слова Тома.

Внезапно мы вынырнули у огромной высотной стройки. Остов дома был почти закончен, а на заборе, огораживающем его, висела большая одинокая лампа, освещающая первые этажи. В ее свете я взглянула на Тома. И в эту минуту я подумала о том, что лица помимо национальных черт несут на себе ярко выраженные классовые черты, и, быть может, они-то и есть главные.

— Он полез туда. — Том указал рукой в проход, ведущий на этажи стройки.

— Спасибо, — сказала Пегги. — Вы не ходите, пожалуйста. Мне так удобнее. Мы сами.

— Я подожду здесь, — кивнул головой Том. Он понял, что Пегги не берет его из-за ноги, и не обиделся. Она права.

Спотыкаясь о строительный мусор, доски и щебенку, шаря руками перед собой, поднимались мы с Пегги все выше и выше. Сначала мы шли в полумраке, свет лампы провожал нас, медленно убывая на каждом этаже. Глаза привыкали к темноте постепенно, я уже различала стены длинных коридоров и между ними клетушки комнат. Почему-то совершенно забыв о Дональде — главной цели нашего восхождения, я думала о том, как очень скоро дом этот заполнится людьми и станет мозгом и сердцем какой-то деловой силы. Сюда будут по утрам стекаться люди со всех концов города и пригородов, а вечером станут быстрым потоком вытекать из него, и он будет ночевать пустой, полный бумаг и дел, спрессованных в банкноты. Зачем строится еще один небоскреб, ведь известно всей стране, что эти стройки прекращены? Видимо, его начали до постановления, и уже не было резона останавливать стройку, в которую вложен капитал. И может статься, судьба небоскреба будет столь же печальной, сколь не весела она у его старшего брата небоскреба «Тотэма», венчающего восточный конец шумной Оксфорд-стрит. Он пустует уже добрый десяток лет с самого первого дня своего существования. Гарри Хаймс, владелец «Тотэма», богач и крупный делец, земельный спекулянт вычислил, что сдавать небоскреб и обслуживать его стоит дороже, чем держать пустым. Не кто иной, как Пегги и Дональд были участниками демонстративной акции против пустующего «Тотэма», а вернее всего против спекулянтов землей в стране, где тысячи людей ночуют на улице, не имея жилья. Дональд даже был среди тех, кто хитростью пробрался в нутро «Тотэма» забаррикадировался там на несколько дней, выбросив из окон плакаты и лозунги: «Дома для людей, а не для спекуляции», «Лондон принадлежит народу», «Человеку нужна крыша». В назначенный день, когда демонстранты должны были покинуть здание, завершив свою демонстративную акцию, мы с Пегги пришли на площадь перед «Тотэмом». Остановилось движение, люди все прибывали. Пегги оставила меня на тротуаре, пробившись к высокому крыльцу «Тотэма», и через минуту я увидела ее уже на крыльце в окружении молодых людей — организаторов всей операции. Под громкие одобрительные крики толпы демонстранты вышли из небоскреба. Был долгий митинг. Речи звучали гневные, умные, справедливые. Когда я потом присоединилась к Пегги и Дональду, мы зашли в ближайшее кафе съесть чего-нибудь, Дональд был хмур:

— Ничего у нас не выйдет. Выпустили пары и успокоимся. Люди будут спать на улицах, а богачи процветать.

— Капля долбит камень, — привела я пословицу, и Пегги ухватилась за нее.

— Если ты и тебе подобные, — набросилась она на Дональда, — будете впадать в пассивную панику, ничего вообще не выйдет из наших попыток. Ненавижу это настроение! — ударила кулаком по столу.

Итак, я все же вернулась к Дональду. «Почему он вдруг запил и пошел бросаться с небоскреба? — запоздало подумала я. — Почему я не волнуюсь, ведь возможно, уже случилось нечто страшное и, наверно, надо было сначала обойти стройку и поискать тело на земле». Я не волновалась, совершенно внутренне уверенная в том, что никакой Дональд никуда не бросился, а скорей всего спит где-нибудь в углу этого пустого великана.