Дары ненависти - Людмила Астахова

«Я ему по крови брат, а по сути — отец! — бросил он Джоне в сердцах. — О чем ты думала, когда… решила снова стать матерью? О том, как из старшего сделать няньку?»

Языку хотелось задать совсем иной, гораздо более честный, откровенный вопрос. Удержался, слава всем богам. С миледи сталось бы пощечин надавать. И поделом. В то и беда, что на все вопросы уже существуют четкие и ясные ответы. Рамман знал, и почему на свет появился Идгард, и почему Джона должна ехать в Санниву. Все он понимал. И более того — сделал все возможное, чтобы мать не задерживалась в имении лишнего дня.

С фамильных портретов смотрели поколения родичей по деду — свирепые ролфи, яростные диллайн и всевозможные вариации на тему смешения кровей — мягкий нефрит глаз, все оттенки русого в волосах, сглаженные черты присущие ныне почти всем обитателям Синтафа в той или иной степени. Бранд говорил, это естественный исторический процесс, ибо ничто ни вечно, и как нельзя остановить время, так и невозможно задержать народ в развитии. Рано или поздно, но все придет к единому знаменателю.

«Нестанет ни ролфи, ни диллайн, и все едины будут пред силами высшими и высшим же милосердием».

Да-да Рамман тоже читал запрещенные к распространению и подлежащие немедленному уничтожению вольнодумные сочинения господина Херебора. Бранд когда-то привез в сундуке с двойным дном.

Понятое дело, что рано или поздно чистокровных не останется. Синтафцами будем зваться или как-либо иначе. А что же шуриа? На этом месте и кончается стройная теория господина Херебора. Ибо с ними, с Третьими, все проще и сложнее. Ты либо шуриа, либо кто-то другой. Шуриа — это не только грязно-синие глаза и черные кудри, и не призрачная худоба вкупе с оливковым оттенком кожи, это — ролфийское вечное проклятие, текущее в жилах. Покойная Хилини ничего выдающегося не совершила, но когда мать бережно смела в маленькую чашку горстку праха, которая осталась от нее, и развеяла над Намой, Памман готов был присякнуть. В этот миг что-то изменилось в мире.

«Мы и есть этот мир, — сказала Джона тихо-тихо. — Ты снова станешь рекой».

И затосковала. Вернее, все к тому шло.

Юному графу не дано видеть призраков и духов, но разглядеть смертельную тень на лице матери он вполне способен. Она подобна паутинке, неосязаема и тонка, но под ее влиянием бледнеют губы и тускнеет взгляд, а плечи никнут, словно от неподъемной тяжести. Чтобы жить, шуриа нужна донджета. Жажда Жизни и ее острейший вкус. Чтоб — огонь в крови от предвкушения, чтобы плясать на тончайшем канате без страховки, чтобы каждый вдох, будто в последний раз — сладкий и долгожданный.

В Санниве опасно, а еще там весело, и там противно и, конечно, жутко интересно. И там, в этом удивительном городе, у Джоны будет вдоволь донджеты, а значит, она будет жить, дышать и смеяться.

Пришлось вывернуться, разыграть целую комедию, но вытолкать родительницу из дома, навстречу… Да пусть будет что угодно, лишь бы не застой и тоска, убивающие Третьих так же верно, как других людей — кинжал или пуля.

— А расскажи-ка мне, совенок, про открытия Аисека Майрета — нашего славного флотоводца, — попросил Рамман, неосознанно копируя интонации Бранда.

— Давай сначала книжку? А? Ну пожалуйста-а-а-а!

Некоторое время они торговались почти на равных.

И обольщаться малым возрастом Идгарда не следовало ни при каких обстоятельствах. Далеко не каждый биржевой агент сумеет так выкрутиться и придумать столько аргументов в свою пользу. Ты ему одно слово скажешь, он тебе — десять в ответ.

И вообще, как можно отказать, когда на тебя из-под пушистой светлой челки смотрят прекрасными золотистыми глазами? Да никак!

— Хорошо, будь по-твоему, совенок, — сдался Рамман.

Конечно, шуриа он не был, да и слышать духов предков не мог, хотя бы просто потому, что всех их похоронили с соблюдением традиций, а следовательно, они давным-давно покинули этот мир, но юноша пребывал в уверенности, что все дамы и кавалеры с развешанных на стенах библиотеки портретов эдак снисходительно ухмыляются. Кто в усы, кто в веера, а кто и просто так — обозначая полухищный оскал изгибом тонких губ. Мол, вот именно поэтому, дорогой потомок, большей частью обитаемого мира ныне правят диллайн.

Грэйн эрна Кэдвен

Признаться, первая мысль Грэйн была откровенно кощунственной — уж не выжил ли Священный Князь из ума! Все-таки пятьсот лет — это возраст, до которого немногие доживают. А вторая — насколько же заразно это безумие если гораздо более молодой лорд Конри его поддерживает? Пожалуй, начни вдруг оба могущественных ролфи пространно обосновывать столь внезапную любовь к извечным врагам — проклятым шуриа, — приведи они аргументы и изложи все доводы, Грэйн окончательно бы уверилась в правильности своего диагноза. Однако единственное, до чего снизошел Вилдайр Эмрис, это княжеское «повелеваю», и тут логика, разум и врожденная ненависть отступили перед древним голосом крови. Приказ есть приказ. Если посвященный Оддэйна, воплощающий в своей особе все, что составляет самую суть волчьего племени, возлюбленный трех лун, и прочая, и прочая — а говоря проще, вожак — желает, чтоб одна из его стаи на время забыла обо всем, что накопилось между ролфи и шуриа за последнее тысячелетие, и вдруг, скажем так, возлюбила Третьих хотя бы в лице одной их представительницы, так тому и быть. Если Вилдайру Эмрису нужна проклятая имперская гадюка, Грэйн притащит ее в зубах и постарается не слишком повредить шкуру.

И ладно бы речь шла просто о недодавленной змее-шуриа! Словно мало этого, так ведь она же еще и имперка! Вообще-то в своей горячей ненависти к Третьим Грэйн изрядно лукавила, равно как и любой из островных ролфи, в большинстве своем ни одного шуриа за всю жизнь не видевший. Незаконные дети Глэнны[14] на самом-то деле давно уже стали для подданных Священного Князя чем-то вроде призрачных псов Маар-Кейл — жутковатых существ из древних преданий, ныне годных лишь на то, чтоб пугать непослушных детишек. Этакое пугало, которого теперь идети не боятся, ведь даже самые маленькие ролфи прекрасно знают — призраков не бывает. Каждый умерший ролфи отправляется к Оддэйну в его Чертоги, просто не для всех этот путь будет коротким и легким. Чем больше недостойных поступков совершил ты в жизни, тем более темной и долгой будет твоя дорога. Именно поэтому почтительные потомки должны совершать ритуальные возжигания, дабы волчьи души ненароком не заблудились и не остались навечно скитаться в темноте.

Грэйн, как примерная дочь, каждый месяц в дни темной Морайг[15] зажигала для отца «родительскую» свечку и прилепляла ее на древний замшелый камень на холме в окрестностях форта Логан, где та недолго трепетала на сыром ветру среди других таких же свечей. Крохотный огонек вспыхивал и гас, словно жизнь Сэйварда эрн-Кэдвена. Разумеется, Грэйн была абсолютно уверена, что отец давным-давно нашел след Белой Своры Оддэйна и присоединился к его дружине, однако… Свечу она все равно зажигала. Но ни разу прежде эрна Кэдвен не задумывалась о том, кто же затеплит такой вот огонек для нее самой… Нет горше участи, чем вечно скитаться между жизнью и смертью, во тьме без единого проблеска света, зажженного любящей рукой.