Зона затопления - Роман Сенчин

Связи не было. Мобильные и раньше ловили здесь туго. Алексей потоптался у крыльца – и тянуло войти, и как-то тошно становилось при мысли, что сейчас увидит внутренность чужого, давно оставленного жилища. Оставленного, много лет простоявшего запертым, а потом вскрытого… Как потревоженная гробница где-нибудь в Египте.

Заходить не стал, направился к лодке. Дождется людей – тогда уж. И на могилки лучше не одному. Комариный писк немного спасает от полной, давящей тишины, но все равно жутковато. Представляется, что сейчас из леса начнут выходить люди. Медленно, неверными шагами. Выйдут и начнут оглядываться, ища деревню… «Тьфу, насмотрелся ужастиков…» А воображение продолжало дергать нервы – закричал жалобно коршун, и Алексей вздрогнул…

Что ж так во рту горит?.. И не жарко, и по дороге выпил полтора литра чая из термоса, а язык прямо прилипает… Может, от ветра встречного, когда гнал сюда, или что жареной камбалы вчера поел. Или от волнения жажда…

Постоял с ведром на берегу. Смотрел на прутья тальника, торчащие из воды, будто водоросли, стремящиеся стать деревьями… Присел, зачерпнул воду ладонью, понюхал. Ничем не пахла.

Надел болотники, зашел выше колена. Сполоснул ведро, вылил. Подождал, чтобы снесло, и зачерпнул. Долго смотрел, нет ли чего. В ведре из красной пластмассы вода казалась каким-то прозрачным ягодным соком… Алексей сделал осторожный глоток, подождал, не появится ли подозрительный вкус. Нет, нормально.

– Запугали совсем, – хмыкнул и стал пить уже без опасения, как в детстве.

Ободрившись, повеселев, решил порыбачить. Примерно час-полтора у него было до парома. Да и пока они как-то будут причаливать, разгружаться, успеет сто раз вернуться.

Решил попытать удачу выше по течению, где раньше были особенно рыбные места. Вспомнил совет отца: «Побросай за нашим перекатом», – и покачал головой: не было уже никаких перекатов. Ровная гладь.

Паром припелехал около четырех часов. Алексей, попробовав то на мушку, то на блесну, поймав в конце концов щучку, возвращался на веслах деревне. Услышал бухтенье, заторопился.

Наблюдал, как осторожно подходит паром к берегу левее затопленной пристани. До суши не добрался метров десять, поэтому выгружались в воду.

– Дотянули, – ворчали мужики, – раньше надо было, пока все тут оставалось…

– По холодку хотели, а теперь поняли – не успеют. Вода-то прет.

Прибыли человек десять рабочих, милицейский капитан, четверо начальницкого вида мужчин в новеньких синих куртках и, конечно, Ткачук. Был даже священник; и он тоже, натянув болотники, спустился по сходне в воду, побрел к берегу, держа в одной руке чемоданчик, другой подтягивая рясу.

Пока рабочие разбирали инструменты, мешки, прыскались гелем от комаров, Алексей Михайлович смотрел на то, что осталось от Пылёва, которым руководил последние годы.

– Мда, – вздохнул Брюханов, чтоб не молчать, не нагнетать эту темную тишину, – лучше бы и не возвращались.

– Последнее дело осталось, – качнулся Алексей Михайлович. – Последний долг… Что, пойдем?

На кладбище боль слегка отступила. Здесь было точно так же, как и год назад, и два, и пять. Из-за вечного сумрака – кроны сосен защищали от солнца – бумажные цветы и веночки не выгорали, долго оставались яркими и свежими. Могилки казались какими-то уютными, что ли; лавочки звали присесть, отдохнуть от суеты, беготни… Хорошо было на их кладбище.

Священник раскрыл чемоданчик, разжег кадило, налил из пластиковой бутылки в чашу святой воды, достал кисточку. Один из рабочих вызвался помогать.

– Только, батюшка, – мягко попросил начальник, кажется, представитель потребнадзора, – если возможно, не очень затягивайте. И так мы как черепахи.

Вместо ответа священник запел молитву, пошел вдоль кладбищенской изгороди. Мужики прервали свои разговоры; одни, сняв шапки, крестились, другие просто стояли, пережидая торжественный обряд. Когда священник с рабочим отошли подальше, уже другой начальник обратился к Ткачуку:

– Что, Алексей… гм… – Нахмурился, вспоминая отчество.

– Алексей Михайлович, – подсказал Ткачук.

– Да, извиняюсь… Давайте определять могилы.

– В плане?

– Какие переносим.

– Да все надо переносить.

Начальник теперь нахмурился по-другому – с досадой.

– Как вы представляете себе – все? Вот эта, скажем, – кивнул на темно-серый крестик без надписи. – Чья она?

– Жителя этой деревни. Пылёва.

– А на нее есть заявление?

Ткачук не ответил, и мужчина уже уверенней продолжил:

– На весь район выделена тысяча мест. В районе двадцать одно кладбище попадает под затопление. Три из них – в границе сработки водохранилища. Это там, где вода будет то прибывать, то убывать и возможно размывание грунта. Их мы вынуждены переносить целиком. Остальные – в мертвом объеме. Их вообще не предполагается трогать. Только очистить от надмогильных сооружений. Руководство и так пошло навстречу, чтобы сохранилась историческая память. Но переносить все ваше кладбище, – начальник глянул на кресты, памятники, – это просто нереально.

– Я пообещал людям, что кости их родителей, дедов заберу, – сказал Ткачук. – На этом условии они и согласились съехать.

– А так бы не согласились? – встрял милиционер; ему явно было здесь скучно и тошно, и он решил оборвать спор. – Сколько у вас заявлений?

– Сейчас. – Алексей Михайлович достал из портфеля бумаги. – Сорок восемь заявлений…

– Ну вот, это уже ближе к истине!

– Сорок восемь заявлений на сто шестьдесят три могилы.

– Что-о?! – споривший с Ткачуком тоже извлек из своей папки документы. – У меня именно сорок восемь заявлений.

– Но ведь у людей не по одному покойнику здесь, – встрял Брюханов. – Целые семьи…

– Алексей, э-э, Михайлович, ведь мы же столько часов рядом сидели, – не заметив этих слов, досадовал начальник. – Почему вы раньше мне не сказали про сто шестьдесят?..

– Вы не спрашивали, и я думал, что вопрос решен. Заявления еще год назад приняли в дирекции, сказали, что все оформлено как следует. Доверенности жителей у меня при себе.

– Ох, лукавите вы, Алексей Михайлович. Недаром говорят: кутайцы – народ непростой…

– Слушайте! – Ткачука тряхнуло. – Давайте без оскорблений…

– Может, примемся, – сказал кто-то из мужиков. – Все равно выкапывать. Хоть сорок, хоть двести. Вы решайте пока, а мы начнем.

– Ну да, – поддержали, – а то и за неделю не сделаем.

Начали. Темноволосый молодой человек в синей куртке фотографировал памятник, другой в синей куртке записывал данные о покойнике в таблицу. После этого рабочие брались за инструменты.

В конце концов бригада разбилась на несколько пар и троек. Слышался металлический звяк, скрип ломаемых деревянных оградок, хруст разрезаемого лопатами дерна. И еще – ворчание того, кто спорил с Ткачуком:

– Ни плана кладбища, ни документации. В прежнее время просто раскатали бы трактором…

Брюханов отвернулся, сдержался. Не драться же…

– Кстати, – обратился к Ткачуку потребнадзоровский, – а давно было последнее захоронение? Информации в сопроводиловке нет…

Алексей Михайлович сидел, прислонившись к стволу сосны, утирался платком, отгонял комаров. Ответил устало:

– Лет семь назад. В последнее время всё в городе…

– Хорошо.

– Чего в этом хорошего?

– Если захоронение производилось в последние пять лет, то эксгумация обязательна. Ну, по санитарным нормам.

Помявшись без дела, Брюханов взял свободную лопату.

– Можно бабушкину могилу начать?

– А вас прививали?

– Нет.

– Без прививки вы вообще не имеете права здесь находиться, – жестко сказал потребнадзоровский.

– Пускай верхний слой снимает, – предложил милиционер. – Все быстрей пойдет.

Подошли к скромной могилке. Невысокая, металлическая, со скошенной верхушкой, покрытая голубенькой краской тумбочка, холмик с растущими на нем марьиными кореньями обрамлен стругаными досками. С порыжевшего овальчика на живых смотрела, грустно улыбаясь, пожилая женщина в темном платке. Всем здесь, кроме Алексея Брюханова, чужая. Умерла почти тридцать лет назад, и Алексей помнил ее все смутнее, туманнее, несколькими короткими эпизодами, то ли бывшими на самом деле, то ли уже им придуманными…

– Это, конечно, ваше дело, – неожиданно мягко сказал потребнадзоровский, – но зачем тревожить? Там ведь, по существу, и косточки уже распались. Человек в буквальном смысле растворяется в земле. Может быть… Есть такая традиция – могила без праха. Кенотаф называется. Заберем памятник, установим на городском кладбище.

Алексей и сам, стоя с лопатой в руке над могилами давно ушедших людей, понимал, что раскапывать, наверно, не стоит… Может, у священника спросить? Да и так видно, что священнику это дело не по душе. И если скажет: «Не трогай, оставь», – то он беспрекословно послушается? Все равно сомневаться будет…