Губернатор - Илья Сургучев

— Странная встреча, — сказала она после долгого молчания. В квартире была тишина, и, казалось, слышно было, как горит керосин, — Что с тобой?

— Чаю без ложечки напился, — ответил высокий человек, — так говорят в народе. Чаю, говорят, без ложечки напился. Вот и я. Чаю напился.

Высокий человек лежал, смотрел в потолок, думал, улыбался. А она тихо сказала:

— Болен, а молчишь.

— Схоронили? — спросил он.

— Схоронили, — тихо ответила Аза.

Он повернулся, внимательно, пригляделся к ней и сказал:

— Ты о любви пришла говорить?

Он смотрел на нее, ждал ответа. Что-то, как тени, прыгало у него в уголках глаз, — казалось, что там бегут быстрые, веселые думы, от которых он сейчас засмеется высоким, детским, захлебывающимся смехом.

— Была прекрасная женщина, — сказал он, — я ей не говорил, но всегда, когда оставался один, когда ехал по железной дороге, когда шел в толпе в большом городе, я сравнивал ее со звездою. Я — человек не талантливый и взял старинное сравнение. И выбрал для нее звезду, — ты думала бы — какую? В Большой Медведице. Угадай, — какую? Их там семь. Выбрал из трех первых. Среднюю. Когда я бывал далеко от этой женщины, я ждал вечера и вечером смотрел на эту звезду, как гимназист, и звал ее Азой. Этого не знала даже ты. А когда бывал туман или по небу неслись тучи, я нервничал, сердился, готов был бить всех людей. Это было бездарно, но это было так, и я молчал об этом, молчал все шесть лет. Вспомни: я шесть лет люблю тебя. Теперь вот говорю. Выходи темными вечерами и смотри на среднюю звезду. И знай, что шесть лет имя ей было: Аза. Правда, странные вещи я говорю? Правда, не такою ты представляла себе первую встречу?

В лице женщины было выражение ребенка, когда он начинает понимать сказку. Вопрос заставил ее прийти в себя, увидеть повернувшееся к ней ждущее лицо, — и она ответила:

— Правда.

Человек улыбнулся, словно польщенный.

— Ты не обижайся, — снова сказал он, — что я говорю такие вещи, что я не обнимаю тебя и не целую. В обеих жизнях, в твоей и моей, случились странные вещи. Вот много дней я лежу на этом диване и, понимаешь, голова моя представляется мне небом, огромным, широким. Странно, что на этом небе — черное солнце. Кругом него ползают тучи, тучи, тучи, без конца. Это мои мысли. Понимаешь, мысли? Медленные такие и насмешливые. Лежу и гляжу вот в эти окна. Вижу светит белое солнце. Случится дождь. Потом опять светло. Едут люди. Улыбаются. По дороге водят арестантов — то из тюрьмы в суд, то из суда в тюрьму. Но ведь это — неинтересно?

— Неинтересно! — равнодушно ответила Аза.

— И правда, пожалуй, неинтересно, — сказал человек. — Помолчим.

— Помолчим.

— Странная встреча.

Он опять внимательно посмотрел на нее, опять улыбнулся и сказал:

— Ты похудела, но стала еще прекраснее. Ты проживешь на земле еще лет сорок и, по крайней мере, вот теперь лет десять будут любить тебя разные люди. Из-за тебя застрелится какой-нибудь молоденький студент. Знаешь, — такие, с усиками, в белых кителях. Я не знаю, с чем сравнить твои глаза? Я бездарен. Сравнивать их со звездами нельзя. По-моему, твои глаза — два бога, пришедшие на землю. Вот, понимаешь, нужно обогреть, приласкать землю. И они пришли. Соскучились там, на небе, и пришли.

— Я не слушаю тебя, — сказала Аза.

— Ты не слушаешь…

— Я думаю…

— О чем ты думаешь?

— О том, что с тобой? Отчего ты такой?

— Какой?

— Ты — странный. Ты не тот.

Человек недовольно поморщился и замахал руками.

— Постой, постой, — сказал он, — эти слова после. Он привстал, посмотрел ей в лицо и, словно желая, чтобы она хорошо поняла, еще раз сказал;

— После. После. Теперь вот что. Есть сказка. В сказке есть красавица. Так вот как описана эта красота. Если она выйдет в поле и взглянет направо, то делается так светло, что видны все деревья той стороны. Если она взглянет налево, то женщины и девушки той стороны встают, берутся за работу и говорят: «Встало солнце». Это — ты, Аза. Пойми же, как будут любить тебя люди!

Она вслушалась и сказала:

— Странно было, когда ты не шел ко мне. Теперь ты говоришь странные речи. Я не знаю, как вести себя. Ты не был таким.

— Правда, — ответил человек, — я никогда не был таким. Теперь — я таков. Видишь, я не вскочил, когда ты вошла. Видишь, ты сидишь, а я лежу. И нет как будто радости во мне. А радость есть. Радость большая в том, что ты пришла. Слушай. У меня есть деньги. Шестьдесят тысяч. Их уже перевели из Минска сюда. Вот в конверте лежит перевод. Завтра ты пойдешь и получишь их. Десять тысяч ты внесешь следователю; нужен залог: возьми меня на поруки. А потом мы поедем с тобой в Венецию. Будем жить там долго. Месяца два. Потом поедем в Вену и сходим в Пратер. Хочется мне покататься на этой огромной круглой карусели. А потом я умру.

— Ты?

— Ну да. В этом же все и дело. Понимаешь, я так убивал твоего мужа. Стоял он, необыкновенно красивый и гордый. Понимаешь, как будто дух святой был на нем. А я хотел обязательно убить его. И нацелился, и выстрелил. Он немножко постоял на левой ноге и упал головою в дикую розу. Кустарнички были около. А потом и меня убили. Как — не скажу. Приходил сюда вот мой убийца, сидел на том же стуле, на котором сидишь и ты, и говорил: «Господу на страшном судище за тебя отвечать не буду. Так и знай. Полгода жить тебе, червивой собаке! Убил ты — убили тебя». Звал я его к себе сам. Сидел он грузный, желтый на лицо, с голубыми глазами. Приходили доктора: посылают на юг. Но, понимаешь, смерть чувствуется. Вот она: в костях, в руке…

Человек показал руку.

— Теперь покой, — говорил он, словно мечтая. — Как странно складывается жизнь. Хочется, чтобы ты была около меня. И я ждал: придет — скажу. Поедем с ней. В Венеции я бывал, но в церковь Maria della salute не заходил. Все как-то мимо… А церковь эта строилась тридцать один год. Теперь схожу. Правда, мысли у меня странные, перебрасывающиеся. Совсем я не такой, какой был, правда?

И он снова привстал и жадно ждал ответа.

— Ничего не понимаю… но у меня заболела душа, — сказала Аза.

Он протянул к ней руки, ожидая. Она подошла, стала на колени и положила голову щекой ему на грудь. Он сказал:

— Нет, так не надо. Я хочу, чтобы ты смотрела на меня.

Она смотрела на него, из глаз у нее катились слезы.

— Слезы? — спросил он. — Разве боги, пришедшие на землю, плачут?

И целовал слезы, и говорил:

— Соленые человеческие слезы. Соленые, Я не хочу их. Ну, слышишь? Не хочу…

И в голосе зазвенели капризные ноты. Она покорно, по-детски вытирала слезы.

— Милая! — сказал он, улыбаясь, — Я хочу, чтобы ты взглянула направо.

Аза наклонила голову.

В голосе его звучала мольба:

— Ну, взгляни, — повторил он. — Прошу тебя!

Повернувшись, смущенно, сквозь слезы улыбаясь, она взглянула.

— Ну вот, хорошо! — сказал он. — Взглянула. И стали видны все деревья той стороны. Теперь взгляни налево… Не хочешь? Жаль! Тогда бы там, на юге, встали бы девушки, принялись за пряжу и сказали: «Встало солнце».

В передней зашуршали туфлями, послышался тихий разговор, приотворилась дверь, и старушечий голос сказал:

— Телеграмма, барин.

Аза пошла, расписалась.

— Из Минска, — сказала она.

Высокий человек поморщился.

— От матери… Знаю. Каждый день шлет телеграммы…

— А что она? Нездорова?

— Нет, прочти.

Аза разорвала телеграмму, развернула ее и медленно прочла:

«Умоляю тебя. Прогони ее. Верь, что только несчастье принесет она тебе. Милый, родной! Послушайся хоть раз в жизни свою мать, прогони ее. Сердце мое болит. Приезжай сюда. Приехала из-за границы Катя, шлет тебе поклон. Скоро она именинница».

Высокий человек улыбался.

— Видишь? — сказал он. — Надо тебя прогнать.

— Прогони! — тихо ответила Аза.

Дрогнули ее губы.

— Мы потеряли тон, — сказал высокий человек, — ты чувствуешь, мы вот тут сидим и никак не можем наладить прошлого.

— Ты не любишь меня, вот и все.

— Куда бы делась моя любовь? Ну, скажи…

Опять зашуршали туфли в сенях.

— Барин! Вам еще телеграмма! Другой разносчик принес.

Опять Аза пошла расписываться.

— Откуда? — жадно, с любопытством спрашивал высокий человек.

Аза глухо ответила:

— Из Минска.

Губерния была богатая, богомольная, черноземная, в урожайные годы — щедрая и веселая. К покрову все дороги, все шляхи были запружены народом; на лошадях, волах, верблюдах все тянулось в город, который, как крепость, сияя белыми домами и колокольнями, густыми садами, стоял на горе. Ползли скрипучие возы, полные молодого, свежего, только что собранного хлеба, овса, ячменя и всего того, чем была богата и что производила губерния. На покров в городе начиналась осенняя, трехнедельная, самая большая в году ярмарка. В губернии было несколько уездов, и каждый в отдельности славился: один — воровитостью, другой — драчливостью, третий — любовными похождениями и снохачами, — это тот, где рос виноград.