Цепь грифона - Сергей Максимов

– Так-с. Тут, я понимаю, осколочек расписался, – нагнувшись к бедру Суровцева и опираясь ладонями рук себе в колени, проскрипел доктор. – А где он, осколочек, позвольте узнать?

– Я его сразу же вытащил. Как ни странно, было не очень больно.

– Осколочек какой был?

– С ноготь величиной.

– Прекрасно. Прекрасно. Стойте так, – сказал он.

Бывший лейб-медик открыл склянку коричневого стекла. Взял из стакана на столе палочку с ваткой на кончике. Опустил палочку в склянку, достал её и быстрым движением сделал коричневый круг вокруг раны на бедре.

– Перевязать себя извольте сами, – закрывая лекарство, приказал он. – У меня и руки грязные, да и бинтов чистых нет. Сестрички отдыхают после операций. Им ещё и бинты стирать приходится при нищете нашей. Да вот незадача – и воды сутки уже не имеем. Перевязывайтесь, перевязывайтесь, голубчик. Хотя особо не трудитесь. Место ранения таково, что повязка всё равно сползать будет.

Пока Суровцев перевязывал себя и одевался, доктор продолжал говорить:

– Повязку чаще меняйте. Рану спиртом прижигайте, если найдёте спирт. Пусть пощиплет, зато инфекцию убьёт. Ненадолго можно на солнышко ранку выставлять, чтоб подсыхала. Что ещё вам сказать? Мазь, по-хорошему, надо бы прикладывать. Да где её взять, мазь? Личная гигиена опять же… Ну да вы человек образованный – всё сами знаете. А то наши воины то золой раны посыпают, то и вовсе – компрессы из собственной мочи прикладывают. Где они этой «народной мудрости» нахватались, и ума не приложу. Чего тебе? – обратился доктор к вошедшему и вставшему в дверях санитару.

– Там раненый один, – указал большим пальцем руки себе через плечо санитар, – товарища военспеца видеть желает. Тоже из вашего брата офицера. Да вы его и видели. Тот, что кашлял, – пояснил он Суровцеву.

– Ну что ж, сходите. Только имейте в виду, если будет просить оружие – не давать ни под каким предлогом! По моему приказу личное оружие у всех отнято. А то взяли за обычай стреляться! Мало того что в себя палят, так завели моду – просят друг дружку себя пристрелить. И что вы думаете? Стреляют! Даже трибунала не боятся. Того не понимают, что телесные мучения для душевного очищения нам дадены. А они душу свою бессмертную ни в грош не ставят. Ни свою ни чужую. Иди, иди, братец, к раненым. Сейчас пациент придёт, – обратился он к санитару. – И вот ещё что, – чуть помолчав, сказал доктор, когда санитар удалился, – я так понял, что у вас нужда в основании для выхода из строя… Говорите начистоту. Я доносить не побегу.

– Не могу не отметить вашу проницательность, товарищ доктор, – без обиняков признался Суровцев.

– Можете на меня рассчитывать, товарищ офицер, – хихикнул медик.

Оба рассмеялись.

– Ступайте с Богом. А я подумаю, что ещё сделать, чтоб основания для отстранения от службы были более вескими… Завтра ко мне… На перевязку.

– Благодарю вас, доктор, – уже серьёзно поблагодарил Сергей Георгиевич.

Суровцев шёл за санитаром по узкому проходу к выходу из амбара-госпиталя. Опять тяжёлый дух со всех сторон. Опять стоны. Несколько раз разные голоса просили воды.

– Тяжелый он, который вас зовёт. Под снаряд польский угодил. Всё больше без памяти лежит. А тут вас увидал, когда вы проходили, и ну давай меня кликать. Позови, говорит, военспеца, что сейчас мимо проходил. Вот. А нагана ему, и правда, не давайте. Хотя будь моя воля, я бы разрешил стреляться, кому на то охота есть. Нам меньше мороки… Вот пришли, – остановился санитар. – Пойду я, – добавил он ещё и отправился к выходу – на свежий воздух.

Только сейчас Суровцев разглядел, что одна из ног у раненого ампутирована выше колена. Туловище и руки до самых пальцев облегали грязные, окровавленные бинты. Из всей головы свободными от бинтов оставались только глаза и рот. Можно было только догадываться, какие мучения испытывает этот человек от боли, жары и духоты.

– Мирк, – тяжело дыша, вдруг обратился к нему страдалец, – подойди ближе. Вижу тебя плохо.

В Конармии никто из встречаемых им здесь людей не мог знать полную фамилию Суровцева. Раненый между тем точно силился что-то показать правой перебинтованной рукой, сильно сжав четыре чёрных от крови и копоти пальца. Опухшие пальцы плохо сгибались и разгибались. Большой палец при этом был неестественно оттопырен в сторону. Раненый то касался левого плеча, то описывал рукой круг над собой. То снова касался другого плеча. Но вдруг без сил опустил руку. Через секунду снова поднял её и протянул точно для рукопожатия.

Скорее интуитивно, чем осмысленно, Суровцев протянул навстречу свою ладонь. Последовало слабое, вялое рукопожатие. Но какое! Большим пальцем своей руки раненый дотронулся до первого сустава указательного пальца Суровцева. И тут же ногтём другого пальца трижды незаметно ударил по внутренней стороне ладони военспеца. Это было тайное масонское рукопожатие.

В одну секунду Сергей Георгиевич понял весь смысл жестикуляций раненого. Тот пытался лёжа воспроизвести два тайных масонских жеста старошотландского ритуала. Жест порядка и жест признательности. Жест порядка делается стоя. Левая рука должна быть опущена вниз. Правую руку подносят к горлу таким образом, чтобы локоть находился на уровне плеча. Четыре пальца плотно прижаты друг к другу, а большой палец образует по отношению к ним перпендикуляр. Этот жест означает, что в случае предательства интересов организации его члену перережут горло.

Исходное положение жеста признательности то же самое, что и у жеста порядка, но исполняться он должен как можно незаметнее, чтобы не привлекать внимания. Правая рука движется к правому плечу, после чего её резко опускают вниз, как бы перерезая горло невидимым ножом. Наглядным пособием исходного положения к этому жесту может служить известная статуя Микеланджело – «Давид». Победитель Голиафа замер перед исполнением жеста признательности. Нечего было и думать, чтобы было возможно распознать тайные жесты в исполнении тяжелораненого и лежащего на спине человека.

По характеру рукопожатия выходило, что представившийся человек носил звание ученика. Если подобный жест сделан, то его нельзя оставлять без ответа. Сергей Георгиевич должен был произнести первый слог специального пароля. Он склонился к раненому и прошептал этот слог:

– Бо…

– Оц, – продолжил собеседник слово, целиком звучащее как «Бооц».

– Тубалкаин, – чуть слышно прошептал ещё одно слово Суровцев.

Это слово могло служить пропуском, а в данном случае знаком к продолжению разговора. Но вместо этого Сергей Георгиевич распрямился и сделал шаг в сторону. Ему предстояло сделать свои знаки. Он имел градус посвящения выше и имел степень подмастерья, или работника.

Подмастерье в отличие от ученика иначе делает жест признательности. Он приложил правую руку со сжатыми четырьмя пальцами и перпендикулярным большим пальцем к сердцу. Затем медленно переместил кисть к правому боку и осторожно опустил руку вдоль тела.

– Я не знал, что ты выше меня градусом, – едва слышно произнёс незнакомец.

– Разница не велика, – сдержанно ответил Суровцев. – Мы лично знакомы?

– Нет, – чуть качнув головой, ответил тот.

– Как мне к тебе обращаться?

– Николай. Ряшенцев Николай. Штабс-капитан, – добавил он еле слышно.

– Стрелял в меня ты?

– Да.

– Ты один?

– Да.

– Что я могу для тебя сделать? Только не проси наган, чтоб застрелиться. Не дам.

Неожиданно некое подобие смеха вырвалось из ограниченного бинтами отверстия рта. И тут же приступ кашля стал терзать раненого. Суровцеву пришлось придерживать своего нового знакомого и несостоявшегося убийцу за плечи, чтобы он не свалился от конвульсивных содроганий с кровати. Наконец приступ кашля прошёл.

– Кажется, легче становится, – тяжело дыша, сказал раненый. – Не иначе как засыпаю на Востоке Вечном.

– Так что ты мне хотел сказать? – спросил Суровцев, оставив без комментария это выражение – «заснуть на Востоке Вечном». На тайном языке масонов оно означало «умереть».

– Я и сам не знаю. Хочется нормальную речь нормального человека перед смертью услышать. Вот и всё. Я ненавижу их всех. Сволочь краснозадая! И они это чувствуют.

– Зачем же в Красную армию вступал?

– С одной только целью и вступал, чтоб в первом же бою перебежать к своим.

– К полякам тоже можно было перебежать.

– Противно. Да они и сами от нас бежали. А потом и вовсе как дурак увлёкся общим порывом. Потом тебя увидел. Мне тебя показали в семнадцатом году в Петрограде. А с приказом о твоей радиации познакомили ещё в ложе. Я и стрелял… А в результате получил по самое-самое… Глупо всё это и бездарно…

– Я уже и думать забыл, что меня подвергли радиации с приговором, – искренне удивился Мирк-Суровцев. – Нет! Русский офицер положительно человек недалёкого ума и ограниченного кругозора. На нашем врождённом чувстве долга кто только за последние годы не прокатился! Кто только нас под присягу не тащил и не тащит, а мы и рады стараться. А у тебя не возникло простого желания подойти и спросить меня: за что я приговорён к смерти?