Золотой империал - Андрей Ерпылев

Своей участливостью, а главное, отпущенной здесь, в потустороннем мире, изящной бородкой и водруженными на нос очками в тонкой металлической оправе Князь напоминал сейчас провинциального интеллигента. Этакий земский врач или учитель.

— Лучше бы наручник отомкнули, ваша светлость, — хмуро ответил милиционер, немного отдышавшись после приступа и сплюнув в угол мокроту. Показное сострадание, не говоря уже о внешности, его не обманывало, а в последнее время, пугаясь всякий раз, он действительно после кашля частенько ощущал во рту противный привкус крови. — Держите, словно собаку на цепи.

— Ах да, как же я позабыл, — деланно засуетился Князь. — Позвольте ручку, подпоручик.

Пока Кавардовский хитрым ключиком (будь это обычные милицейские наручники, Виталий освободился бы в течение пяти минут), склонившись, отмыкал запор металлического браслета на длинной прочной цепочке, прикрепленной к ножке тяжеленной кровати, лейтенант с глухой ненавистью разглядывал его макушку с едва-едва начинавшей намечаться лысиной. Кирпичом бы тебя по маковке, скотина. Но и кирпича нет под рукой, и вряд ли хватит сил убить с первого раза...

— Ну мы же договаривались, господин Лукиченко... — протянул бандит, заметив свежие царапины на металле возле замочной скважины. — Что вы, как малое дитя, право. Открыть все равно не откроете, а замок испортите: придется тогда цепь с собой таскать. На заказ ведь сделана — не распилить.

Похоже, Князь сегодня находился в приподнятом настроении, что за несколько недель пребывания в этой дыре наблюдалось не часто.

Виталий смутно помнил сам процесс перехода на эту сторону.

К тому моменту, когда, по словам Кавардовского, ворота открылись, Лукиченко уже день метался в бреду, то выплывая из него на грешную землю, то снова проваливаясь в кошмарную мешанину реальных и фантастических событий, знакомых людей и страшных монстров... К нему протягивали руки то безголовые покойники, то изжелта-бледная Анюта с зияющей на тоненькой шее страшной черно-багровой раной, то хохотал в лицо некто горбоносый и краснолицый с козлиными рожками на выпуклом морщинистом лбу, то брезгливо кривил губы капитан Александров...

Средневековый европейский городок, похожий на виденные в прибалтийских фильмах, возникший внезапно перед глазами, Виталий посчитал одним из кошмаров. Тем более что после утомительного пешего перехода по снежной целине он мечтал только о том, как бы прилечь (безуспешно пытаясь это проделать всю дорогу, что пресекалось, впрочем, в зародыше заботливым Князем) и обхватить зябнущими ладонями кружку с кипятком... Поэтому, проснувшись в один прекрасный момент от назойливого колокольного звона в тесной комнатушке, окно которой выходило на какое-то темное здание с готической крышей, увенчанной флюгером в виде вычурного дракона, испытал настоящий шок.

Прямо под окном комнаты — как оказалось впоследствии, номера в блаукиферской гостинице «На Ратушной площади» (не самой, между прочим, захудалой) — при огромном стечении народа совершалась самая настоящая казнь!

На высоком деревянном помосте под самой натуральной виселицей коренастый палач в пурпурном глухом капюшоне только что поставил трясущегося молодого человека, почти подростка, на табурет и теперь, накинув на худую шею приговоренного широкую петлю, деловито выбирал слабину веревки.

— Стойте! Прекратите это безобразие! — Забыв про все, едва стоящий на ногах Виталий всем телом, как огромная муха, колотился в оконное стекло, безуспешно ища и не находя задвижку. — Это же преступление!

В глубине сознания билась мыслишка, что, возможно, он каким-то чудом попал на съемки исторического фильма, но слишком уж деловито и, судя по всему, профессионально действовал палач, а камеры и осветительные приборы отсутствовали...

«Нужно чем-нибудь выбить окно! — промелькнула в одурманенном болезнью мозгу трезвая мысль. — И позвать на помощь».

Пока лейтенант суетливо рыскал по комнате в поисках подходящего предмета, натыкаясь то на старинный бронзовый подсвечник и тремя оплывшими свечами, то на непонятного предназначения сосуд, то на темное деревянное распятие, колокольный звон за окнами оборвался, а толпа восторженно взревела — стало ясно, что все кончено.

Тощая фигура в облегающих черных одеждах, вращаясь на натянутой как струна веревке словно юла, мучительно извивалась в нескольких сантиметрах от дощатого помоста, отчаянно пытаясь дотянуться до

него кончиками пальцев босых ног, а толпа восторженно ревела, подбрасывая в воздух шапки и трости. Сознание, дав Виталию досмотреть до конца кошмарную сцену, наконец милосердно оставило его...

— Хочу вас обрадовать, подпоручик, срок вашего вынужденного заключения, кажется, подошел к концу! — Звук голоса Кавардовского вырвал милиционера из тягостных воспоминаний. — Радуйтесь: завтра, самое большее — послезавтра мы выступаем в путь.

— А в чем дело? Вы достаточно насладились дикими нравами этого городишки? — съязвил лейтенант, массируя натертое браслетом запястье изрядно похудевшей руки. — Или уже собрали все, что плохо лежит?

Насколько мог понять постепенно оправившийся после тяжелой болезни Лукиченко (молодой крепкий организм взял свое, несмотря на практически полное отсутствие лекарств), Князь развернул тут бурную деятельность, исчезая на день-два, порой ночами, постоянно притаскивая в дом увесистые пакеты, выскакивая на отрывистый стук в дверь, без сомнения условный... Один раз милиционер, на свою беду, застал его врасплох отстирывающим в тазике чужую кровь со своей одежды и был избит осатаневшим головорезом жестоко, едва не до полусмерти. Призрак проклятой виселицы, торчавшей перед ратушей в назидание возможным правонарушителям, все чаще вставал перед Виталием в ночных кошмарах: вряд ли здесь, казня преступников со средневековой непосредственностью, делали скидку их пособникам.

— Нет, подпоручик, просто наши друзья собрались на днях выступить в путь. А нам, — Князь выкладывал и выставлял на стол принесенную с собой снедь, между делом вскрывая банки, откупоривая бутылки и аккуратно нарезая изящными ломтиками хлеб, колбасу и ноздреватый сыр. Пользовался он при этом своим любимым ножичком, как всегда острым, словно бритва парикмахера. — Особенно задерживаться здесь тоже не стоит.

— А все-таки, Сергей Владимирыч. — Жорка не отставал от Берестова с вопросами. — Чем вы здесь так прославились, что весь город вас знает?

— Да так... — темнил старик, уходя от прямого ответа. — Приторговываю я тут кое-чем...

Ротмистр остановился и, повернувшись к «миропроходцу», сурово сдвинул брови:

— Надеюсь, это кое-что не относится к разряду наркотических средств или чему-нибудь подобному, господин Берестов?

— Господь с вами, Петр Андреевич! — замахал на него старик. — Страсти какие говорите! Не буду я на старости лет с заразой этой связываться.

— И все же!

— Да табак я, табак им привез! — сдался «миропроходец», опасливо отодвигаясь от ротмистра.

Оказалось, что в этом мире, открывшем заокеанские континенты слишком поздно, курения в привычном смысле так и не узнали. Пользовалась широким спросом дурманящая (скорее всего тоже с чем-то наркотическим) жевательная смесь индийского и среднеазиатского происхождения, применялся для курения гашиша, хоть и запрещенного, но не очень строго, кальян, но самокрутку свернуть было просто не из чего, да и не находилось желающих.

Естественно, выпускающий изо рта клубы ароматного дыма пришелец вызвал всеобщий интерес. Лет на двести раньше его конечно же ждал бы костер или в лучшем случае плаха, но теперь... Просвещенные бергландцы, попробовав курева щедрого на первых порах Берестова, пришли в восторг. Еще бы: если примириться с вызывающим по первости отчаянный кашель дымом, то эффект выкуренной сигареты был сравним с доброй кружкой крепкого пива! Однако Сергей Владимирович тут же столкнулся с чуждым благотворительности нравом своей подруги.

Харчевня тетушки Штайнбек (по совместительству также и постоялый двор) мгновенно превратилась в курильню. За умеренную плату каждый посетитель кроме кружечки пива, стопки настойки и приличной закуски мог теперь насладиться и трубочкой, набитой руками одной из дочерей трактирщицы. Нужно ли упоминать, что первая в Бергланде трубка была также изготовлена золотыми руками «миропроходца»?

Привлеченный новыми ощущениями городской люд тут же потянулся в гостеприимный дом под вывеской, украшенной дымящейся трубкой, немало увеличив доход трактира и благосклонность вдовой трактирщицы к приблудному иностранцу.

С властями, мирскими и духовными, проблем не возникло: герр Рейндорф, бургомистр Блаукифера, приходился почтенной Амалии Лизелотте Штайнбек кумом, а пастор Циглер, мужчина весьма жизнелюбивый и увлекающийся новыми веяниями, стал одним из первых адептов курения в Бергланде...