Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру - Валерий Шубинский

Общение с Клюевым совпало по времени со знаменитым трагическим событием, произошедшим в декабре 1925 года в гостинице “Англетер”. Как член Союза поэтов, Хармс, должно быть, слышал много рассказов и суждений о гибели Есенина. Речь шла, однако, лишь о мотивах и обстоятельствах самоубийства: в том, что уход поэта из жизни был добровольным, не сомневался никто, в том числе встречавшийся с ним за день до смерти Клюев. (Версия убийства возникла лишь в 1980-е годы в “патриотических” литературных кругах.) Руководителям и членам Союза приходилось участвовать во всех бюрократических и погребальных церемониях. Они даже фотографировались “для истории” рядом с гробом поэта-самоубийцы. Стихотворных откликов, само собой, было более чем достаточно – некоторые из них (“Плач по Сергею Есенину” Клюева, “Сергею Есенину” Маяковского) общеизвестны. Отозвались и близкие Есенину люди (как Вольф Эрлих), и совсем далекие. Даже Ахматова, “есенинщину” презиравшая, да и самого поэта ценившая невысоко, написала восемь строк (“Как было б просто жизнь покинуть эту…”). В числе этих откликов было и стихотворение Хармса “Вьюшка смерть” (почему “вьюшка”? Вьюга, пурга? Или это сложная ассоциация с трубой парового отопления, на которой Есенин повесился?):

ах вы сени мои сения ли гуслями вяжуприходил ко мне Есенини четыре мужика

и с чего бы радоватьсяложкой стучатьпошевеливая пальцамигрусть да печаль

Дом № 11 по улице Маяковского, где семья Ювачевых жила в 1925–1941 гг. Фотография Р. Слащинина, май 2008 г.

Чуть дальше в этом стихотворении возникает имя Клюева, от которого Хармс наверняка слышал немало о его непутевом, рано прославившемся и рано погибшем друге. Впрочем, о Есенине и его смерти мог ему рассказать и другой общий знакомый – Павел Мансуров, художник круга и школы Малевича (по некоторым предположениям, и представивший Хармса Клюеву). Тема была горячая, говорили о ней все и помногу. Бахтерев вспоминает (в “Когда мы были молодыми”) о том, как Хармс и Введенский (году в 1928-м, видимо) привели к Клюеву всю обэриутскую компанию. Надо отдавать себе отчет, что воспоминания Бахтерева беллетризированы не меньше, чем “Петербургские зимы” Георгия Иванова, и, видимо, не более достоверны в деталях. Да и сам образ Клюева как будто списан с ивановских страниц.

Входим и оказываемся не в комнате, не в кабинете широко известного горожанина, а в деревенской избе кулака-мироеда с дубовыми скамьями, коваными сундуками, киотами с теплящимися лампадами, замысловатыми райскими птицами и петухами, вышитыми на занавесях, скатертях, полотенцах.

Навстречу к нам шел степенный, благостный бородач в посконной рубахе, молитвенно сложив руки.

<…>

– Я про тебя понаслышан, Миколушка, – обратился он к Заболоцкому, – ясен свет каков, розовенький да в теле. До чего хорош, Миколушка! – И уже хотел обнять Заболоцкого, но тот сладкоголосого хозяина отстранил.

– Простите, Николай Алексеевич, – сказал Заболоцкий, – вы мой тезка, и скажу напрямик.

– Сказывай, Миколка, от тебя и терновый венец приму.

– Венца с собой не захватил, а что думаю, скажу, уговор – не сердитесь. На кой вам черт весь этот маскарад? Я ведь к поэту пришел, к своему коллеге, а попал не знаю куда, к балаганному деду. Вы же университет кончили[155], языки знаете, зачем же дурака валять…

Введенский и Хармс переглянулись.

– Прощай, чаек, – шепнул мне Даниил.

Действительно, с хозяином произошло необыкновенное. Семидесятилетний дед превратился в средних лет человека (ему и было менее сорока)[156] с колючим, холодным взглядом.

– Вы кого ко мне привели, Даниил Иваныч и Александр Иваныч? Дома я или в гостях? Волен я себя вести, как мне заблагорассудится?

От оканья и благости и следа не осталось.

– Хочу – псалом спою, а захочу – французскую шансонетку. – И, сказав, продемонстрировал знание канкана.

Мы не дослушали, ближе-ближе к двери – и в коридор…[157]

Михаил Кузмин и Юрий Юркун в своей квартире на улице Рылеева (бывшей Спасской), 1935–1936 гг.

У гроба С. Есенина в Ленинградском отделении Всероссийского союза писателей. На переднем плане слева направо: Николай Клюев, Василий Наседкин, Илья Садофьев, Николай Браун, Софья Толстая, Николай Никитин, Вольф Эрлих, Михаил Борисоглебский, 29 декабря 1925 г.

Николай Клюев, 1920-е.

На этом общение с Клюевым приостановилось, но все же не совсем прервалось. По крайней мере, Введенский бывал у него в начале тридцатых со своей второй женой Анной Ивантер. Юную и наивную Анну Семеновну шокировал не “маскарад”, а то, что гостеприимный хозяин во время беседы, не обращая внимания на ее прелести, норовил погладить ее мужа по коленке[158].

В целом надо признать, что ленинградский литературный мир – и “старорежимные” писатели, и “попутчики”, и даже то, что на тот момент можно было считать официозом, – принял молодых авангардистов более чем доброжелательно. Однако те – как во все времена молодые поэты – были недовольны своим положением. Им казалось, что их недооценивают; они еще не знали, что такое настоящая затравленность и бесславье.

Попытки же расширить свои публикационные возможности были по-юношески наивны. Так, 3 апреля 1926 года два “чинаря” отправляют следующее письмо Б.Л. Пастернаку:

Уважаемый Борис Леонтьевич (так! – В. Ш.),

мы слышали от М.А. Кузмина о существовании в Москве издательства “Узел”.

Мы оба являемся единственными левыми поэтами Петрограда (город уже два года называется иначе! – В. Ш.), причем не имеем возможности здесь печататься.

Прилагаем к письму стихи как образцы нашего творчества и просим Вас сообщить нам о возможности напечатания наших вещей в альманахе Узла или же отдельной книжкой. В последнем случае можем выслать дополнительный материал (стихи и проза).

Альманах издательства “Узел”, который имеется в виду, так и не вышел. Да к тому же Пастернак имел мало касательства к этому издательству – просто выпустил там одну книгу. Во главе кооперативного издательства (зарегистрированного, собственно, как “промысловая артель”, очень небольшого и недолго просуществовавшего) стояли Софья Парнок, Абрам Эфрос и Михаил Зенкевич. Двое первых (замечательный поэт Парнок и посредственный стихотворец, но крупный искусствовед Эфрос) в двадцатые годы считались “неоклассиками”, третий начинал как акмеист, а в двадцатые годы тяготел к умеренно-левой, конструктивистской поэтике. Худшего места для предложения заумных стихов придумать было невозможно. Да и автор “Сестры моей жизни”, прочитав тексты двух самоуверенных молодых ленинградских авторов, вероятно, лишь пожал плечами. Он любил Крученых (больше как человека, чем как поэта), но “дыр бул щыла” ему вполне хватало, других стихов в этом роде он не жаждал. Если он и ответил Хармсу и Введенскому, то, скорее всего, лаконичным отказом – но письмо их зачем-то сохранил. Хармс как раз в те годы поэзией Пастернака интересовался (в его записной книжке за 1927 год переписаны “Метель” и две строфы из “Спекторского”), но, видимо, очень быстро этот интерес прошел, и последующие его упоминания о “полупоэте Борисе Пастернаке” немногочисленны и пренебрежительны.