Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни) - Рауль Ванейгем

Не достигая обращения перспективы вспять, таким образом, ненависть является ещё одной формой признания её первостепенности. Человек, который проходит под лестницей лишь для того, чтобы доказать своё презрение к суевериям оказывает им слишком много чести, подчиняя им свободу своих действий. Навязчивая ненависть и неутолимая жажда авторитарных позиций изнашивают и обедняют если и не одинаково — поскольку в борьбе против власти больше человечности, чем в проституировании перед ней — то в равной мере. Между борьбой за жизнь и борьбой за то, чтобы не умереть пролегает целый мир разницы. Бунты ради выживания измеряются нормами смерти. Вот почему они требуют в первую очередь самопожертвования своих бойцов, их отказа a priori от воли к жизни, благодаря которой фактически нет человека, который бы не боролся.

Бунтарь, не имеющий иного горизонта кроме стены ограничений рискует разбить себе голову об неё или однажды начинает защищать её с тупым упрямством. Рассматривать себя в перспективе ограничений, значит всегда смотреть на себя так, как того хочет власть, принимаешь ты её или отвергаешь. Вот человек на нулевой точке, покрытый червями, как говорил Розанов. Ограниченный со всех сторон, он останавливает любое вторжение, он следит за собой ревностно, не понимая, что стал стерильным; он является в своём роде кладбищем. Он инвертировал своё собственное существование. Он использует бессилие власти для борьбы против неё. Таковы пределы его справедливой игры. Такой ценой, он может казаться чистым, играть в чистоту. Насколько же наиболее склонные к компромиссам люди всегда добиваются славы, несоизмеримой с их соответствием одному или двум точным моментам! Отказ от повышения в армии, распространение буклетов во время забастовки, стычка с ментами… всегда в гармонии с самым тупым активизмом в какой—либо из коммунистических партий.

Или опять же, человек на нулевой точке открывает мир для завоевания, ему нужно жизненное пространство, большие руины для того, чтобы поглотить его. Отрицание власти легко смешивается с отрицанием того, что власть экспроприировала, например своего собственного бунтующего «я». Определяя себя своим антагонизмом к ограничениям и лжи, он приходит к тому, что ограничения и ложь входят в его сознание в качестве карикатурной части бунта, и большую часть времени ему не хватает иронии для того, чтобы проветрить атмосферу хоть немного. Нет ни одной связи, которую было бы труднее разорвать, чем та, которой индивид связывает сам себя, когда он теряет из вида суть своего отрицания. Если он пользуется силой своей свободы оказывая услугу несвободе, он увеличивает своими усилиями силу несвободы, порабощающую его. Возможно ничто не смахивает на несвободу так сильно, как усилия к свободе, но несвобода обладает одной особенностью: как только её принимают, она утрачивает всю свою стоимость, хотя плата за неё так же высока как и за свободу.

Когда стены смыкаются, невозможно дышать; и чем больше народу борется за глоток воздуха, тем больше этим воздухом невозможно дышать. Двойственность знаков жизни и свободы, переходящих от позитивного к негативному в соответствии с детерминированными необходимостями глобального угнетения, обобщает хаос, в котором одна рука постоянно уничтожает результаты труда другой. Неспособность познать самого себя заставляет познавать других отталкиваясь от их негативных представлений, от их ролей; и обращаться с ними как с вещами. Старые девы, бюрократы и все те, кому удалось их выживание не знают иных причин для существования на чувственном уровне. Надо ли говорить, что власть основывает на этой болезни свои лучшие надежды на интеграцию. И чем больше ментальный хаос, тем легче удаётся интеграция.

Близорукость и вуайеризм неразрывно определяют адаптацию человека к общественной посредственности нашей эпохи. Смотреть на мир сквозь замочную скважину! Из—за недоступности главных ролей люди толкутся, чтобы получить места в главных ложах зрелища. Им требуются микроскопические детали для пережёвывания: все политики жулики, де Голль велик, а Китай — это родина рабочих. Им требуется живой противник, чтобы кидаться в него яйцами, благородные персонажи, которыми можно восхищаться: им не нужна система. Как же понятен успех грубых представлений вроде подлого еврея, вороватого негра, двух сотен семей! Дайте только врагу лицо, как очертания толпы сразу же принимают подобие возлюбленного лика защитника, шефа, лидера.

Человек негодующий доступен, но перед тем как начать приносить пользу эта доступность обязательно должна пройти через зачаточное озарение: человек негодующий должен стать нигилистом. Если не убивают организаторов их сплина, а по большому счёту и всех тех, кто смахивает на таковых, т. е. руководителей, специалистов, пропагандистов идеологий… тогда убивают во имя власти, во имя государственной пользы, во имя идеологического потребления. И если состояние вещей не провоцирует насилия и вспышек зверства, оно сохранится в монотонных судорогах недовольства нет—нет сотрясающих ролевой расклад, распространяя свой конформизм с подточенными зубами, равнодушно аплодируя и бунтам и репрессиям, будучи восприимчивым лишь к этому неизлечимому хаосу.

Нигилист. — Что такое нигилизм? Розанов отлично ответил на этот вопрос, когда написал: «Представление закончено. Публика подымается. Время одевать пальто и идти домой. Она оборачивается: нет ни пальто, ни дома».

Когда мифическая система входит в противоречие с экономико—социальной реальностью, открывается пустое пространство в образе жизни людей и в господствующих объяснениях мира, которые внезапно становятся неадекватными, далёкими и удаляющимися. Эта воронка засасывает и уничтожает традиционные ценности. Лишённая своих предлогов и оправданий, утратившая все иллюзии, слабость человечества предстаёт обнажённой, безоружной. Но как миф, защищающий и скрывающий эту слабость, является также причиной этого бессилия, его уничтожение открывает путь к новым возможностям. Его исчезновение оставляет поле свободным для творчества и энергии, для реальной жизни, которую долгое время поглощала трансцендентность и абстракция. Между закатом античной философии и возведением христианского мифа, период междуцарствия познал экстраординарное процветание мысли и действия, одна богаче другой. Интегрируя одних, уничтожая другие, Рим установил на их трупах свой камень. И позже, в шестнадцатом веке, разъединение христианского мифа открыло новый период лихорадочных экспериментов и исследований. Но аналогия на этот раз закончилась на одной определённой точке: после 1789–го, воссоздание мифа стало полностью невозможным.

Если христианство обезвредило нигилизм некоторых гностических сект и оделось в защитную спецодежду, нигилизм рождённый из буржуазной революции стал фактическим нигилизмом. Неизлечимый случай. Реальность обмена, как я её продемонстрировал, господствует над всеми попытками симуляции, над всей искусственностью иллюзии. Вплоть до своего упразднения, зрелище будет оставаться лишь зрелищем нигилизма. Из—за тщеты мира в котором Паскаль периода «Мыслей» хотел пропагандировать сознательность ради вящей славы Бога, он закончил вместо этого пропагандой исторической реальности; и из—за отсутствия Бога, он стал жертвой уничтожения мифа. Нигилизм одержал верх над всеми, в т. ч. над Богом.

За последние полтора века, самыми яркими проявлениями в искусстве и в жизни были плоды свободных исследований в поле упразднённых ценностей. Страстный рассудок де Сада, сарказм Кьеркегора, колеблющаяся ирония Ницше, насилие Мальдорора, лёд Малларме, Юмор Жарри, негативность дадаистов, вот силы, преодолевшие собственные пределы для того, чтобы представить сознанию людей немного плесени гниющих ценностей. И, вместе с ней, надежду на полное преодоление, на обращение перспективы.

Парадокс.

a) Великим пропагандистам нигилизма не хватало самого важного оружия: чувства исторической реальности, этой реальности разложения, распада на фрагменты.

b) Обострённого сознания распадающегося движения истории в буржуазную эпоху жестоким образом не хватало лучшим практикам этой истории. Маркс отказывался от анализа романтизма и художественного феномена в общем. Ленин систематически игнорировал значимость повседневной жизни, футуристов, Маяковского и дадаистов.

Сознание нигилистического прилива и сознание исторического становления кажутся странным образом смещёнными. В интервале, оставленном этим смещением появляется толпа пассивных ликвидаторов, сбрасывающих силой своей тупости те самые ценности ради которых она появилась. Бюрократы, коммунисты, фашистские громилы, идеологи, политиканы, писатели подражающие Джойсу, нео—дадаистские мыслители, попы фрагментарности, все работают на великое Ничто во имя семейного, административного, морального, национального, революционно—кибернетического (!) порядка. Если бы история не зашла слишком далеко, возможно нигилизм смог бы перейти на положение общеизвестной истины, банальности. Сегодня, история зашла далеко. Нигилизм является свой собственной материей, путём от огня к золе. Овеществление заполняет пустоту в повседневной реальности. Подпитываемая под старой этикеткой современности интенсивная фабрикация потребительных и «футуризованных» ценностей, прошлое разрушенных сегодня древних ценностей неизбежно толкает нас к настоящему, которое должно быть построено, к преодолению нигилизма. В отчаянном сознании юного поколения, движение разрушения и движение реализации истории медленно примиряются. Нигилизм и преодоление объединяются, вот почему преодоление будет тотальным. Вот в чём, несомненно, заключается единственное богатство общества изобилия.