Сказка 1002-й ночи - Йозеф Рот

Останется ли Мицци тут, вот о чем осведомился, запинаясь, старый Шинагль. Нет, решительно ответила Магдалена Кройцер. Это было уже давно оговорено. Мицци поживет покамест у нее, чтобы малость «восстановиться». В сумочке у Магдалены были отпечатанные типографским способом визитные карточки, она, порывшись, вытащила одну, протянула Тайтингеру и сказала:

— Не выбрасывайте, господин барон! Мы ждем вас завтра, в воскресенье, четвертый этаж налево, комната двадцать один, не забудьте, после обеда, в пять часов. Пожалуйста, не опаздывайте, господин барон!

На этом Тайтингер распрощался с дамами. Он поклонился, назвал кучеру адрес Магдалены Кройцер, загодя расплатился за обратную поездку и исчез в ближайшем переулке, где ему показалась сулящей приют и утешение терраса первого же попавшегося на глаза кафе.

Он не выкинул адрес, не забыл час, он сдержал слово — как всегда. С некоторой робостью очутился он в воскресенье перед дверью комнаты № 21, вдохнув смешанный запах кислой капусты, кошек и сохнущих пеленок и расслышав голоса, доносящиеся из всех комнат сразу: снизу, сверху, по соседству; он уже различил голос Мицци. Решительно дернув шнурок звонка, он сразу же оказался в комнате, где ему бросились в глаза красный плюш, зеленая скатерть, желтые, одинаково желтые вазы, торты, апельсины, кофейные чашки и огромная ромовая баба. За столом, в одинаковых белых летних платьях, как две сестры, сидели Лени и Мицци. Одна темноволосая, другая золотисто-белокурая. Тайтингер делал все, что они велели: ел ромовую бабу, пробовал варенье, пил кофе, а после — малиновую воду, курил сигары «Трабуко», хотя привык курить сигареты, слушал их речи, ничего не понимал, ни о чем не думал и в конце концов почувствовал изжогу. Собравшись с духом, он спросил, где находится туалет. Его провели на кухню, в какое-то непонятное помещение, где он удовольствовался тем, что вылил воду из жестяного кувшина в раковину, после чего вышел вон. И едва он, вернувшись в комнату, уселся на свое место, как в дверь позвонили — и вошло чудище, каких свет не видывал и не слыхивал. Оно могло сойти и за кучера, и за мясника, и за чучело огородное сразу. Это был Игнац Труммер, друг Магдалены Кройцер. Так он представился, и изо всего, что он произнес в следующую минуту, с быстротой, которая не вязалась ни с гигантскими размерами его тела, ни с громоподобным голосом, Тайтингер уловил только, что этот человек чувствует себя польщенным выпавшей на его долю честью. Труммер ел, пил, говорил, курил, пил, ел и говорил.

— За чем же дело стало? — спросил он наконец. — Не прокатиться ли нам?.. Да господи боже мой! — восклицал он то и дело — и тут же почему-то добавлял: — Ну тютелька в тютельку!

Это уже нельзя было назвать говором венских городских низов. Больше это походило на попытку медведя заговорить по-итальянски.

Конка оказалась переполнена, и Труммер, приговаривая «тютелька в тютельку», настоял на том, чтобы отправиться в Пратер пешком, — посмотреть «предприятие» (он имел в виду карусель). Тайтингер послушно вышагивал рядом с Игнацем, дамы шли впереди. Более или менее приноровившись к диалекту, Тайтингер начал кое-что понимать. Труммер знал свет, он в свое время служил кучером у графа Замборски. После смерти старика-графа он начал торговать лошадьми. Потом поступил неосмотрительно, попытавшись подсунуть военно-закупочной комиссии одну лошадь вместо другой, уже сговоренной, и нажил на этом, оказывая услугу одному приятелю, сплошные неприятности. Ну да господин барон знают, что точно такие же истории происходят в казначействе, и вот теперь он совладелец карусели, на пару с Магдаленой Кройцер, и это неплохой гешефт: сейчас вот можно по случаю, по дешевке, приобрести кабинет восковых фигур. А это уж вовсе нечто благородное, нечто музейное, прямо-таки высокое искусство…

Карусель и впрямь оказалась внушительной: с лошадками, каретами, санями и лодками. Она вертелась вокруг высокой статуи из цветного папье-маше, изображающей девицу с длиннющими косами пшеничного цвета, огромными руками, прической высотой в башню и в кринолине невероятных размеров. И сама девица вращалась вокруг собственной оси. В глубине ее исполинского тела играла шарманка. Вся карусель покоилась на круглых дощатых подмостках. Дверь, ведущая в глубь подмостков, отворилась, женщины вошли внутрь, Тайтингер волей-неволей последовал за ними, и даже чудище самым непостижимым образом протиснулось в эту узкую и низкую дверь. Теперь они стояли внизу, а у них над головой раздавались шум голосов, пение шарманки, лязг цепей, на которые были подвешены лошадки, кареты, сани и лодки. Здесь, внизу, в сумраке, и сам серый подобно этому сумраку, ходил по кругу осел, норовя припасть к мешочку овса, подвешенному перед ним на недостижимом расстоянии. Осел-то и приводил в движение всю карусель. Время от времени его огревали кнутом, после чего он начинал скакать галопом, как жеребец.

— Мы не злодеи какие-нибудь, не живодеры, — пояснила Магдалена Кройцер. — У нас есть еще один осел, на смену!

Пригнувшись, они выбрались наружу и по настоянию Труммера отправились в так называемое «Второе кафе». Здесь играл духовой оркестр, обливающиеся потом люди смеялись белозубо и радостно, осознавая на интуитивном уровне собственное единство. Воздух был легким, пряным, чуть ли не элегантным, и даже шумная публика почему-то казалась сдержанной. Веселые возгласы звучали утешением тем, кто оставался печален, звучали призывом в веселье влиться. Повеселел и Тайтингер.

Магдалена Кройцер спросила у него, бывал ли он когда-нибудь в паноптикуме. Разумеется, ответил Тайтингер, и стал взволнованно рассказывать, на что он там насмотрелся. Например, на Синюю Бороду, на зловещего преступника Цингерля, на вожака разбойников Красника из Трансильвании, на сиамских близнецов из Боснии.

— У господина барона, — сказал Труммер, на сей раз на литературном немецком и крайне торжественно, — задатки сущего гения!

Никогда еще Тайтингеру не делали подобных комплиментов.

Мицци поинтересовалась, когда господина ротмистра можно будет снова увидеть в военной форме.

— В день рождения императора, — ответил на это Тайтингер.

Он знал, что говорит неправду. Но ему хотелось сейчас говорить людям только приятное. Собственно говоря, он оказался здесь прямо в гуще народной. И они совершенно «очаровательны», эти выходцы из гущи народной, даже чудовищный Труммер.

Чтобы поправить разрушенную жизнь Мицци, было необходимо предоставить ей один-единственный шанс — и таким шансом был паноптикум. Магдалена Кройцер заявила, что барону на такое наверняка нечего возразить. Тайтингер с готовностью подхватил: «А то как же!» Ну, так за чем дело стало, главное, чтобы продавец не слишком взвинтил цену. «Уж больно высокую он заломил!» — сказал Труммер.

Не желает ли господин барон внести свой вклад, так сказать, вместо алиментов, ведь Мицци сама вырастила мальчонку и ухитрилась дать ему аристократическое образование, как и приличествует сыну такого отца.

Так, подумал Тайтингер. Вот тебе и способ отвязаться от этой скучной материи с алиментами.

— Само собой разумеется! — согласился он тут же. — В пределах моих возможностей, — он сделал эту оговорку не из осторожности, а потому что она, как ему казалось, звучала подчеркнуто серьезно, — я хочу помочь Мицци!

К сожалению, в следующий миг произошло нечто чрезвычайно неприятное. Мимо прошел старший лейтенант Тоффенштейн из Одиннадцатого уланского полка, прошел под руку со своей невестой, барышней Хофман фон Нагифетер, и, увидев барона, воскликнул:

— Вот он, Тайтингер!

Ситуация возникла ужасная или, на языке самого Тайтингера, ни с чем не сообразная.

— Я остановился в «Принце Евгении», — сообщил он людям, с которыми приехал в Пратер и сидел сейчас за одним столиком. — Пожалуйста, спросите меня там завтра.

И с этими словами барон, позабыв даже расплатиться, поднялся с места, вышел из-за стола и поспешил навстречу Тоффенштейну; его затащили за стол, он сидел, пил вино, натянуто смеялся, выслушивал анекдоты; рассказал между прочим, что лишился жалованья и вынужден теперь довольствоваться доходами от имения.

— Знаете, — сказал он, — это все-таки хоть какое-то состояние, иначе бы я окончательно пропал.

Поздно ночью он шел один по Пратеру. Пыль все еще висела в воздухе. По главной аллее нежно барабанили изящные копыта лошадей, запряженных в бесшумные экипажи на резиновом ходу. «Окончательно про-пал, о-кон-ча-тель-но», — выстукивали копыта. Из кустов, обрамляющих аллею, доносился сладострастный шепот влюбленных. Какая-то цветочница предложила ему фиалки. Он купил пять букетиков и бездумно шагал, держа их в руке, пока не вручил первой же встречной девице. Вручив малышке цветы, он отправился с ней в привокзальную гостиницу. Потому что боялся закончить ночь в одиночестве.