Повседневная жизнь Монмартра во времена Пикассо (1900—1910) - Жан-Поль Креспель

Один из молодых художников, сосед по «Бато-Лавуар», не лишенный таланта, однажды решил подзаработать и предложил себя на место каскадера, выгнанного профессионалами за то, что тот выступал с излишним риском. Гастон Модо так овладел этим трудным мастерством, что бросил живопись, и вся компания друзей из «Бато-Лавуар» ходила рукоплескать ему в кинотеатр на улице Дуэ, где показывали «Онезим пошел на бал», «Самоубийство Зигото», «Воришка Калино».

Появились первые женщины-вамп: Наперковская, Мюзидора, Пирл Уайт. Они вскружили голову Фернанде Оливье. Она вошла в образ и на деньги Пикассо шила себе экстравагантные туалеты, заказывала шляпы, напоминавшие голубятню в Ботаническом саду. Она так увлеклась этими пьянящими фантазиями, не соображая по глупости, что именно ее жизнь с Пикассо, которой она уже начала тяготиться, и была настоящей легендой, не в пример картонным феериям на экране. Поняла она это лишь через тридцать лет.

Глава восьмая

ПИЩА БЕДНЯКОВ

Когда Пикассо жил на Холме — на бульваре Клиши и в «Бато-Лавуар», на Монмартре еще витал дух «Черного кота» и «Мирлитона», где когда-то царили шумные лимонадные вояки Родольф Сали и Аристид Брюан… Но все это уже принадлежало воспоминаниям: Сали умер, а Брюан, наживший состояние на эпатаже публики, удалился в свой родной город.

И хотя судьба Сали и Брюана не имела никакого отношения к Пикассо, рассказать о них стоит, ведь именно они породили монмартрский стиль. Стиль, который Пикассо не соблюдал, но игнорировать его не мог.

Дух конца века в «Черном коте»

Родольф Сали перепробовал немало профессий, прежде чем основал литературное кабаре в доме 84 по бульвару Рошешуар: был карикатуристом, гравировщиком медалей, археологом, художником, но ни в чем не снискал признания. Ему исполнился уже тридцать один год, когда он вдруг вспомнил о собственных корнях (его отец занимался виноделием в Шательро) и решил еще раз испытать судьбу. Свою обширную студию возле «Элизе-Монмартр» Сали превратил в литературное кабаре довольно необычного вида, декорировав интерьер в стиле «старой Франции». Старинные двери ручной работы, кресла времен Людовика XIII, оловянные кастрюли, воинские доспехи, охотничьи ремни, церковные витражи и разная средневековая утварь, а вдоль стен — фриз из кошек, давший имя этому кабаре. Большое полотно Виллета «Parsce Domine», доставшееся Сали за 200 франков, поддерживало легенду о Монмартре как о стране романтических гуляк: пьеро, арлекины, гризетки, кружась в бешеной фарандоле, устремлялись прямо в преисподнюю.

Подчеркивая странноватую веселую атмосферу заведения, Сали нарядил привратника в пунцовый костюм швейцарского солдата, а четырех официантов, подающих пиво, — в камзолы академиков, купленные у старьевщика. Оригинальный стиль Сали, его умение вести дела, а еще в большей мере — его словечки и афоризмы, подогревавшие публику («Что такое Монмартр? Ничто. Чем он должен стать? Всем!»), обеспечили кабаре успех. Утрируя почтительность, он обращался к клиентам не иначе как «Мой князь», «Ваше Высочество», «Ваша Светлость» и отвешивал галантные поклоны.

Эти странные нравы гармонично дополнялись потрясающим качеством вечерних представлений. Разными ухищрениями Сали переманил к себе членов «Клуба гидропатов», находившегося в самом центре Латинского квартала на улице Кюжа и целиком состоявшего из поэтов и писателей. С легкой руки юмориста Эмиля Гудо (его имя теперь носит бывшая площадь Равиньян) гидропаты стали собираться в «Черном коте». Довольно скоро «Черный кот» сделался местом встречи людей искусства, предвосхищая появление «Клозри де Лила», «Кафе де Флор», «Де Маго». Здесь царил дух конца века. Приходили Альфонс Алле, Шарль Кро, удивительный поэт предадаист, между прочим, изобретший цветную фотографию и фонограф; Верлен, Альбер Самэн, Жан Ришпен, Жан Мореас, Жан Лоррен, Морис Доннэ, одним словом, — самые сливки, правда подчас и «пена», «Прекрасной эпохи».

Среди юмористов и поэтов хочется выделить Жана Риктюса, создателя популистского плаксивого жанра — песенок о «невезении». Несмотря на незамысловатую форму песенок, он всегда исполнял их с подлинным вдохновением и полной самоотдачей. Более десяти лет худой, бледный, нескладный, обросший — как хиппи задолго до их появления — Жан Риктюс был звездой «Черного кота».

А потом все о нем забыли, и Пикассо видел его иногда в бистро «Девэ», где, подрабатывая на жизнь, Риктюс читал «Монологи бедняка» и даже на некоторое время снова привлек к себе внимание.

Проклятие зиме и зимней стуже!Но есть такие, кому все это нипочем.Они из тех, кто завладел печами,Не вылезая из норы годами.

И так везде, повсюду: в Гибралтаре,В Ганновере, на мысе Серый Нос,Жалеют бедняков буржуи вечерамиУ жаркого камина… поужинав всерьез.

После Первой мировой войны его совсем забыли, а умер Жан Риктюс (его подлинное имя Габриэль Рандон де Сен-Аманд) в 1934 году, в нищете, предсказанной в его самых мрачных стихах. Жил он тогда на улице Камий-Таан рядом с монмартрским кладбищем, и нищенский гроб, о котором он столько писал и в который его положили, оказался всего в нескольких шагах от места его вечного упокоения.

Упадок «Черного кота» начался с того, что Сали, которому не давали покоя прощелыги из соседнего «Элизе-Монмартр», решил перебраться на улицу Лаваль (улица Виктора Массе), в бывший особняк художника Альфреда Стевенса. Это происходило в июне 1885 года. Сали обставил переезд, как событие общепарижского значения: его сопровождала целая процессия, а сам он вырядился префектом — шитый золотом сюртук, треуголка, шпага. Впереди — официанты в костюмах академиков несли факелы, музыканты били в барабаны и неистово дули в трубы. Шествие замыкали завсегдатаи «Черного кота» — поэты со шпагами, алебардами и копьями.

То ли потому, что смех убивает, то ли потому, что и новое приедается, но, так или иначе, с этого времени литераторы все реже навещали «Черного кота». С удовольствием приходившие сюда буржуа, радуясь возможности оказаться в компании поэтов и писателей, не спасали положения; напротив, их присутствие и отдаляло от «Черного кота» «интеллектуальную публику». Через десять лет Сали продал кабаре и уехал в провинцию. Перебиваясь случайными заработками, он побывал даже в Алжире. Но незадолго перед смертью в 1897 году Сали подумывал выкупить кабаре, к тому времени окончательно пришедшее в упадок.

Аристид Брюан и его «Мирлитон»

Можно сказать, что переезд Сали в другое место дал начало ростку новой жизни. За дело взялся Аристид Брюан, поэт, часто выступавший в «Черном коте» со своими стихами, прославлявшими проституток и сутенеров, по словам Жюля Леметра, «голосом восстаний и баррикад». С гениальной интуицией Брюан понял, что тип такого кабаре, как «Черный кот», вышел из моды и обречен. Он отказался от очарования старины, на котором играл Сали, и украсил зал только огромной трубой, подвесив ее к потолку. Исчезли всякие «Ваше Высочество», «дамы и господа», клиентов теперь встречали ироническими репликами и насмешками. Клиентам, поначалу терявшимся, когда их называли распутниками, болванами, «задницами, круглыми как луна», такой стиль общения пришелся по вкусу, они приходили в восторг от подобных «комплиментов»: «Какое у дамы белье! Сразу видно, не в биде стирали. Это элитная курочка, роскошная дамочка, прямо-таки трехзвездочная, — выкрикивал Брюан, — а господа с ней — наверняка сутенеры или послы!»[34]

Входя в раж, публика хором подхватывала:

Вот так мордочка, вот так физия,Вот так физия у него!

Провожали посетителей таким же образом:

Все клиенты только свиньи.Он жирдяй, она — жирдяйка.Погляди, домой свалили —Разжирдяй и разжирдяйка!

Нахальство граничило с провокацией. Брюан, мечтавший поскорее сколотить состояние, бросить дело и пожить спокойно, подавал выдохшееся шампанское и прокисшее пиво, причем бокалы при этом становились все меньше. И попробуй возрази!

«Это сборище идиотов, не понимающих слов, они не в состоянии их понять, потому что не знают, что такое подыхать с голоду, ведь они родились на свет с серебряной ложкой во рту. Оскорбляя их, обращаясь с ними хуже, чем с собаками, я мщу за себя. Они хо-хочуг до слез, думая, что это шутка, но чаще всего — это голоса прошлого, вырывающиеся из моих уст, голоса испытанной нищеты и увиденной жестокости, и потому я говорю так, как говорю»[35].

Всем известно, что завсегдатаем «Мирлитона» был Тулуз-Лотрек, восхищаясь Брюаном, он хихикал от удовольствия, слыша, как тот шпыняет буржуа, которых он, считая себя аристократом до мозга костей, бесконечно презирал. Тулуз-Лотрек изобразил Брюана в бархатном костюме, широкополой фетровой шляпе с красным шарфом вокруг шеи и дубиной в руке — такова одна из самых знаменитых афиш, некогда украшавших стены города.