Жанна дАрк из рода Валуа. Книга третья - Марина Алиева

– Как будет угодно вашему величеству, – сказала она, пожалуй, слишком смиренно.

И Шарль невольно съёжился.

Заговор, заговор… Он мерещился повсюду, в любом действии, в каждом слове и взгляде. И матушкино смирение, как призрак этого тайного, затеваемого против него, тоже выглядело подозрительным и пугающим.

– Да, мне так угодно, – пробормотал он. – А ещё мне угодно, чтобы удвоили охрану у дворца То14.

– Господин дю Шастель, распорядитесь, чтобы охрану удвоили, – эхом отозвался голос мадам Иоланды.

«Она даже не спросила «зачем?». В голове у Шарля всё смешалось. Страх словно рассёк его надвое – одна половина ещё цеплялась за здравый смысл и готова была признать любые подозрения беспочвенными и даже глупыми. Но другая, словно воспалившаяся рана, пульсировала всеми страхами, обидами, недоверием, которые скопились за целую жизнь, а теперь, на пороге главного события этой жизни, восстали, особенно злобные из-за того, что несколько счастливых лет их всё-таки не замечали. Разорванная душа не давала покоя и Шарль почти мечтал о том моменте, когда его отведут в архиепископские покои, где он сможет остаться один.

– Пэром будет де Гокур, – упрямо проговорил он. – Если Рене Анжуйский прибыл, его и Алансона произвести в рыцари до коронации. Ришемон может присутствовать в соборе, но я хочу, чтобы за ним смотрели… И на этом всё, господа – мне пора заняться своей душой.

Дофин приложил горячие пальцы ко лбу.

Было рискованно так откровенно признавать свой страх перед Бретонцем и бесить его отказом в пэрстве, но вложить ему в руки коронационный меч было ещё рискованнее. При слове «заговор» имя Ришемона приходило на ум первым. Его бы следовало взять под арест, да не было оснований. Лучше всего держать на расстоянии, за спинами тех, кто так же могущественен, но благодеяниями не обойдён… И даже если Ришемон поднимет свои знамёна, Алансон, в руках которого всё ещё находилась армия, произведённый в рыцари и давший святые обеты, не посмеет его поддержать! Как и связанный рыцарскими клятвами Рене Анжуйский – сын своей матери, которая, кажется, очень благоволит опальному коннетаблю – не пойдёт у неё на поводу и будет вынужден повернуть свой меч против заговорщиков…

Шарль бросил быстрый взгляд на герцогиню. Что-то она бледна. Сначала пыталась возражать, была откровенно растеряна, но теперь, как всегда, собралась с духом – не угадаешь, что у неё на уме. Чуть что, соглашается, вопросов не задаёт… Вот и теперь, стоило ему заикнуться о том, что хочет уже отправиться во дворец архиепископа, первая поднялась со стула и низко поклонившись вышла, словно водяная воронка вытянув за своим шлейфом половину собравшихся.

– Молитесь о справедливости, сир, – шепнул ему Ла Тремуй, прежде чем удалиться вместе со всеми.

Дофин проводил его тяжёлым взглядом. От слова «справедливость» стало почему-то неуютно. Он переваривал неприятный привкус этого слова добираясь до дворца, до своих покоев в нём, и, когда засов на двери опустился, медленно подошёл к распятию на стене.

О справедливости…

О, да, он будет сегодня молиться так же, как молился тогда, в Шиноне, когда тоже боялся и желал получить ответ на мучивший его вопрос… Тогда его услышали, ответ был дан, и казалось – всё, сомнениям конец! Почему же снова? Почему он стоит перед распятием с тем же страхом, с тем же отчаянием, готовый кричать самому Господу в уши: «Не допусти! Будь справедлив!».

Шарль упал на колени.

«Молитесь, сир». Но вместо молитвы в голове крутились лица, имена, события последних дней, и нужный ответ был в них. Ответ на вопрос – кто? И как?

А может быть – за что?

Шарль покачнулся. Благочестивая поза распалась, и руки, оттолкнувшись от покрытой парчой скамьи, отбросили тело от стены с распятием.

Справедливость?!

А что если высшая справедливость как раз в том, чтобы он, Шарль Валуа, завтра не был коронован?! Что если, не испытание, а искупление? И, если на вопросы «кто?» и «как?» ответы нужно мучительно искать, то вопрос «за что?» имеет их массу и все они очевидны.

Дофин попятился, сел на высокую пышную кровать, повидавшую, наверное, бессонные ночи многих предыдущих королей, в том числе, его отца и деда. Из памяти тут же выплыли мутные, неприятно пахнущие воспоминания о редких и ненужных встречах с безумным королём-отцом, о его слюнявых поцелуях на прощание, и о собственном брезгливом отвращении, без сострадания и без малейшего намёка на сыновью любовь. Завтра его самого поднимут с этой кровати два священнослужителя со словами: «Король умер, да здравствует король!», что будет означать преемственность власти – воскрешение умершего короля в новом воплощении. То есть, он как бы станет собственным отцом, тем самым, которого помнит лишь зловонным сгустком болеющей плоти…

О, Господи, разве это справедливо?!

А что чувствовал Филипп Бургундский, когда надевал на голову герцогскую корону своего отца? Того отца, которого Шарль повелел убить…

Новое воспоминание, холодное и пахнущее кровью, тут же потянулось вслед за первым. Мост Монтеро…. Там, впрочем, мало что помнилось, только потухшие глаза герцога Жана, минуту назад ещё весёлые и наглые. Кажется, там, на мосту, Бесстрашному всё же стало страшно… Интересно, как? Так же, как страшно теперь и самому Шарлю?

Удивительно, что о заговоре предупредил именно Филипп… А может, он его и подготовил?! И не теперь, а уже давно! Ведь пришла эта Дева из Лотарингии, от Карла, который всегда был близок Бургундскому дому…

Хотя, нет. Зачем вооружать знанием того, кого хочешь погубить?

Старая кровать жалобно скрипнула, и Шарль вдруг заплакал, с горечью и злобой.

Да, он недостоин. За этот свой страх, за вечные сомнения… И первый заговорщик против него – сам Господь, который, то ли испытывает, то ли наказывает, то ли ждёт от него чего-то более решительного, но чего, понять пока не получалось. «Если завтра я стану королём, – подумал Шарль, осеняя себя крестным знамением и снова глядя на распятие, – я приму корону, как прощение всем моим грехам. И, клянусь, в моём сердце не останется тогда ни одной привязанности, кроме связи с тобой, Господи! Я научусь понимать… стану решительней и избавлюсь ото всякой зависимости, даже если все будут говорить, что тебе это не угодно… Только дай мне этот шанс! Дай мне мою корону…».

* * *

Рано утром, ещё затемно, когда небо на востоке всего лишь посветлело, и само утро ещё можно было, с полным основанием, назвать завершением ночи, ворота Реймского собора торжественно открылись, знаменуя час пробуждения того, кто сегодня должен был принять на себя корону Франции. В ответ на это толпа, собравшаяся на площади радостно загудела, словно челядь, которая при пробуждении господина заговорила в полный голос.

Уходящей ночью мало кто спал спокойно, если вообще спал. Простолюдины, стараясь занять место ближе к порталу, укладывались тут же, положив доски на расставленные козлы и застелив их, кто холстами, кто чистыми попонами, чтобы не испачкать невзначай, во сне, свои праздничные одежды. Из-за этих опасений, а ещё из-за шмыгающих повсюду подозрительного вида личностей, без которых не обходилось ни одно событие, собирающее толпу, спать приходилось в полглаза, то и дело оправляя наряды и проверяя кошелёк.

Люди побогаче и мелкие дворяне тоже толком не спали. Торопливо съехавшиеся с окрестных земель, они, кто как мог, в соответствии с достатком, располагались в домах, чьи окна выходили на площадь и ведущую к ней улицу, скупая комнаты, а то и просто углы, за суммы вдесятеро превышающие обычную плату самого дорогого постоялого двора. Однако, дело того стоило. Коронация – событие, происходящее нечасто. Дофин молод, здоров, и до того дня, когда по этим улицам на свою коронацию поедет совсем юный сейчас Луи, многие могут не дожить. Но даже не это делало сегодняшний день особенным настолько, что не жаль было любых денег. Сегодня в соборе, рядом с дофином, будет стоять Дева-Освободительница, посланная самим Богом, а такого, проживи хоть тысячу лет, больше никогда не увидишь!

Перед первыми лучами солнца остатки сна с площади прогнали капитаны с отрядами копьеносцев, которые быстро расчистили проход к собору и выстроились вдоль него серебристым ограждением. Многочисленная челядь из архиепископского дворца и соборные служки укрыли коврами ступени и площадку перед порталом, над которым уже красовался голубой в золотых лилиях балдахин. И тут же, наполняя воздух ароматами свежесорванных цветов, между копьями ограждения замелькали яркие наряды девушек разных возрастов, которым следовало осыпать этими цветами все процессии, что проследуют сегодня в собор.

Площадь гудела, смеялась, переговаривалась, то дробясь на отдельные голоса, то сливаясь в единый возглас, чтобы приветствовать съезжающуюся знать. Прославленные в боях рыцари облачились в лучшие свои доспехи, которые их оруженосцы только-только принесли из оружейных мастерских, где тоже в эту ночь не спали, и площадь засверкала сталью с гербами, вычеканенными и покрытыми цветной эмалью, с зашлифованными и выправленными вмятинами от всевозможных ударов, со щегольскими украшениями на гребнях и щитах. Из-за спешки далеко не все рыцари смогли заказать себе новые нагрудники и шлемы. Но в шатрах за городской стеной не зря всю ночь громыхало и звенело. Отдраенные в песке и песком кольчуги, набедренники, оплечья, сияли, как новые, а гордые их обладатели, подбоченившись в сёдлах, взирали свысока на атласные камзолы и тяжелые парчовые накидки. Придворные, которым должность или возраст не позволяли носить латы, добавили блеска украшениями и яркостью одежд, соперничая роскошью с нарядами знатных дам, также сверкающих украшениями и драгоценными шелками. С высоты сёдел, и те, и другие одаривали толпу милостивыми улыбками, как будто старались своей высокородной любезностью прикрыть общую растерянность двора перед внезапным решением дофина короноваться уже сегодня. Но, вступив под своды собора, многие улыбаться переставали, переглядывались, озирались и, отыскав первое знакомое лицо из числа тех, кому можно довериться, устремлялись к нему с тихим вопросом: «А что случилось?».