В мире слов - Борис Казанский

Теперь мы носим брюки, при Пушкине носили панталоны, а еще раньше штаны; брюки, панталоны, штаны — все это заимствования, приходившие с новым покроем. В деревнях еще недавно носили портки (порты). Славянское рало сменилось русской сохой; слово соха, в свою очередь, была вытеснена плугом; а теперь и плуг уступил место заимствованному трактору.

И так было всегда, с самой глубокой древности, с самого начала человеческой речи. Изменялись условия жизни или люди попадали в иную обстановку, в новую местность, встречались новые предметы или новые виды известных предметов, старые использовались или воспринимались по-новому, вырабатывались новые вещи или новые формы вещей, создавались новые понятия и отношения — и возникали новые названия. Язык — живое дело, он не может не меняться, как и сама жизнь.

В сущности, даже каждый отдельный человек, поскольку он живет, чувствует и мыслит как-то по-своему, по-своему же и говорит. Это личное маленькое уклонение отдельной капли никак не сказывается и не оставляет следа на движении общего потока языка. Но от поколения к поколению язык уже меняется очень заметно, и наш словарь всякий раз как будто переиздается в новой редакции. Как сказал — уже почти две тысячи лет тому назад — римский поэт Гораций:

Так же, как из-году в годменяют леса свои листья —Старые падают, — так и словаветшают и гибнут.Пусть! Но родятся и крепнут,как дети, на смену другие.

Еще значительнее сдвиги языка от эпохи к эпохе, от области к области, от племени к племени.

Какие же огромные сдвиги должны были совершаться в языке на протяжении нескольких тысячелетий, когда племена расходились между собой и распадались внутри себя, рассеивались по чужим территориям, сливались друг с другом и смешивались с третьими, покоряли других и покорялись сами, нередко отрывались от общей семьи, а то и погибали, иногда без остатка! Не только множество слов должно было выйти из употребления, целые слои их, целые языки исчезали, не оставляя после себя никакого следа.

Кроме двух-трех десятков имен, ничего не осталось от языка скифов — многочисленных племен, населявших южнорусские степи в течение многих веков и создавших значительные государства и довольно высокую культуру, судя по замечательным вещам, найденным в гробницах.

Кроме имен и десятка кратких надгробных надписей, ничего не осталось и от языка многолюдных кельтских племен, занимавших почти всю Францию, Западную Испанию и Северную Италию и проникших даже в Малую Азию, где они основали собственное государство.

Ничего не сохранилось и от языка македонян, хотя это сильное государство подчинило себе культурнейшую Элладу, а затем и обширнейший и богатейший Ближний Восток, вплоть до Индии. Слава Александра Великого жива до сих пор, а язык его исчез бесследно. А ведь и скифы, и галлы, и македоняне существовали уже в полном свете истории.

Так неудивительно, что от доисторического индоевропейского языка удается — путем сложнейших и тончайших лингвистических раскопок — извлечь всего несколько сотен слов. Напротив, удивительно то, что это удается, и почти бесспорно. Тем драгоценнее, конечно, эти лингвистические находки. Случается, что на изломе ископаемой породы или внутри ее можно различить отпечаток каких-то костей, или крыльев насекомого, или жилки листьев растений давней геологической эры. Так и на этих древних словах лингвист умеет увидеть образ, некогда отпечатанный вещью или понятием доисторической культуры. И замечательно, что многие из этих древнейших слов все еще существуют в наших языках, живут в современной речи.

По ископаемой фауне и флоре можно установить, каков был климат в данном районе в ту или другую геологическую эпоху. И по этим живучим, тысячелетним словам можно получить некоторое представлению о том, какая природа окружала индоевропейцев.

Общими во всех индоевропейских языках оказываются наши береза, волк, выдра, бобр, рысь, утка, мышь, уж, вероятно лосось, а также названия ивы. Это — природа умеренного климата. Названия льва, тигра, верблюда, обезьяны, слона, пальмы, кипариса и других животных и деревьев жаркого пояса — все позднейшие и заимствованы из неиндоевропейских языков. Следовательно, этот общий словарь никак не мог сложиться в Индии, как думали сначала, когда всех впечатлило открытие санскрита и зенда. Не может нашей древнейшей родиной быть и Средняя Азия. Общеиндоевропейским словом является и мед (медовый напиток), между тем пчела (дикая) не водится в Средней Азии, а также и к востоку от Урала.

С другой стороны, отсутствие общих названий для хвойных деревьев и даже для большинства деревьев средней полосы России и Европы, а также и для фауны этих широт, не позволяет предполагать там родину наших языков. В частности, против этого говорит и отсутствие общего названия пчелы. Вообще малочисленность общих слов этого рода заставляет думать, что искони индоевропейцы жили не в лесистой местности, а скорее в степной. И археологические и исторические данные также ведут к заключению, что исконной областью распространения их языков была широкая полоса от Кубани и Дона до Карпат, а затем до Балтийского моря. Значит, наша страна, русская земля, была исконной родиной не только Руси и даже не только всего славянства, но и всей индоевропейской семьи языков, теперь распространившихся по всему земному шару.

Нужно, однако, оговориться, что может быть я слишком осторожен в выборе общеиндоевропейских слов. Дело в том, что в ряде случаев слово является общим для всех общеиндоевропейских языков, кроме индоиранского. В нем отсутствуют, например, такие важные слова, как соль и море.

Конечно, возможно, что индоиранцы забыли эти слова на своем долгом пути от Кубани до Ирана и Индии. Но привычка к соли настолько сильна, и соль находится настолько повсеместно, что это было бы маловероятно. Ведь не потеряли же этого слова индоевропейцы, забредшие в китайский Туркестан. С другой стороны, море вовсе не искони, может быть, означало огромную массу воды. Многое говорит за то, что первоначальное значение этого слова было — большое пространство стоячей воды, то есть озеро или даже болото. И, может быть, германцы именно потому и заимствовали свое нынешнее название моря — зее из языка догерманского населения Европы, что их собственное индоевропейское слово не соответствовало морю, которое они впервые узнали на севере Европы. И в литовском языке древнее слово марес означает только озеро, болото, устье реки, а море (Балтийское) называется новым словом юра.

Затем, нередко слово-то является общим, но значения его в отдельных языках разные. Так, в балтийских, греческом, германском и даже иранском имеется общее название ивы, так что его можно считать общеиндоевропейским, но в латинском оно обозначает виноградную лозу, а в литовском даже ветку, в ирландском веревку. Это слово — славянское ветвь, происходящее от корня вить, так что первоначально должно было значить прут, гибкое дерево вообще, а затем уже специально ива. Если признавать это последнее значение уже индоевропейским, то надо допустить, что в латинском оно было перенесено на виноградную лозу, а в славянском, литовском и ирландском получило новое, более общее значение ветка. С другой стороны, слово ива охватывает неполный круг языков Северной Европы, и значения его в них различны. В германском и кельтском так называется тис — тоже гибкое дерево, отсюда и вторичное значение лук (из тисового прута), а в литовском оно обозначает крушину. Поэтому возможно, что ива — слово, заимствованное из какого-то туземного, доиндоевропейского языка.

Дело в том, что тис, оказывается, растет только к западу от линии остров Эзель — Гродно — Кишинев — устье Дуная. Значит, кельты и германцы ознакомились с новым деревом тогда, когда перешли границу, распространяясь на Запад. Естественно, что они и заимствовали для него туземное название. Славяне же знали его преимущественно как строевой материал и так его и прозвали: тис — возможно, просто другая форма слова тёс. Так и общегерманское название дуба стало обозначать в Исландии (где дуб не растет) только строительное дерево вообще.

Даже такое ценное дерево, как дуб, играющее большую роль в мифологии индоевропейских народов и пользовавшееся религиозным почитанием, называется почти в каждом языке по-разному. Любопытно, что в ирландском и в греческом его названия — того же корня, что наше дерево, а литовское дерва означает хвойное дерево, а затем даже смолу. Наше дерево представляет, следовательно, уже обобщение.