Один день солнца (сборник) - Александр Бологов

Михаил и Лида пришли оба сразу, вместе, и неожиданно скоро — еще и день не сошел.

— Черная суббота, кончаем раньше, — весело сказал Михаил матери.

— Дак я потом-то сообразила, — живо откликнулась она, — народ-то весь по квартирам, а вы ушли. А потом ить правда — суббота…

— Она не для всех черная, многие конторы гуляют, — плещась в ванной, голосисто гудел Михаил. — А дома эти льнотреста, у них выходной.

— У Зинаиды как завод план не дает, так тоже субботу занимают. А знаешь, как это ей: вся работа по дому — в выходной. И перестирать, и уборка, с едой на всех управиться… — Ольга говорила громко, чтобы голос пробился сквозь шум воды.

— Это — да. — Вытирая голову большим полотенцем, Михаил вышел из ванной. — Выходной и остается. Как она живет-то?

Ольга глядела, как сын утюжит ворсистой тканью налитые силой плечи, тяжелую грудь. Господи, крупен-то, крупен-то как, в деда Павла. Сам уже голова, хозяин. «Глава семейства», — пискнули было где-то в глубине притертые друг к дружке слова, но так робко пискнули — до рта не докатились, и Ольга, запоздавши, ответила:

— Как живет — ничего живет, сама себе хозяйка теперь…

— Да я не о квартире, — сказал Михаил, отдуваясь, — вообще как живет, чем дышит?

— Ай, сынок, что за жизнь? Принудиловка. Право слово. Двое ребят, разорваться можно. А все же как без них, сынок?

Ольга попыталась не задержать взгляд на невестке, но это ей не удалось, и она, мигая и сдерживая сочащуюся из правого глаза слезу, повернула мысль:

— С другой стороны, Лидушка, хлопот ведь сколько: первый класс нынче трудный, сама учительница говорит Дома, говорит, побольше сидите с Вовкой. А кто с ним будет сидеть? Все работают. А он-то бедовый: ключ на шею — и бесится цельный день на дворе, пока Зинка, Зинаида, не подойдет.

— А отец? — спросил Михаил.

— Дак, сынок, господи… — начала было Ольга опавшим вдруг голосом, но снова сошла с дороги — Или скажет, что не сумел открыть, портфель с книжками сунет за батарею на лестнице и — зыкать.

— А отец? — возвращая мать к разговору, на сей раз серьезнее и строже повторил Михаил.

— Отец… Что — отец? Вы вот у меня без отца выросли, и вон, — Ольга выпятила подбородок, — кто чего худого скажет про тебя, или про Зинку, или про Саньку?

Лида кивала головой: да, да.

Но Ольга не об этом — не о своих детях, не об их натуре и достоинствах пеклась. Всякий разговор о семейном житье оборачивал ее к основной боли — к Зинкиной судьбе, к ее, как понимала Ольга, на самом истоке замутненной жизни. И о чем бы она ни заводила разговор, с кем бы ни толковала, всякий предмет рассматривался ею по мерке дочериной доли. Или, скорее, наоборот: всякий житейский пример непременно прикладывался ею к судьбе дочери и помогал высветить ее когда с того, когда с иного бока. И ежели в Ольгиной душе начинала вдруг звучать именно эта струна, ее пение быстро и неудержимо усиливалось, находя отзвук в каждой жилке, в каждом нерве изнывшего сердца. Волна острого ощущения кровной близости, неразделимой связи с трудно выхоженной дочерью подхватывала Ольгу…

Так же и в этот раз — она раскатилась сразу. И понесло ее по ухабам к колдобинам, что миновала уже либо до сих пор осиливала дочь…

Младшая в некогда тихой, неплохо пригнанной семье — двое мужиков, сыновья, и двое же женщин, мать с дочерью, — Зинка была отмечена особой печатью. Ее положение в доме определялось младшинством — для братьев это было естественно, — однако нераздельная материнская забота о дочери имела в своей основе несколько другой корень. Сама жизнь Зинки, ее судьба, была для Ольги искупительным крестом, нести который ей суждено было до последнего своего шага.

…В начале сорок третьего года, когда сквозь обволокшую душу мглу стали пробиваться отблески оживших надежд, в глухое, занавешенное одеялом окно стукнул отец. Обмороженный на Волге, он был переправлен в госпиталь и на обратном пути улучил момент — отстал от эшелона, чтобы хоть накоротке проведать их.

Минуты сжались, побежали неразличимыми стежками по белому постельному полотну. Ольга поглаживала оробевшей рукою вылежавшиеся складки единственной простыни, сохраненной ею в числе немногих предметов удобства, и глядела, как в поздний час тискает Георгий двухгодовалого Саньку, подробно рассматривает его постную образину, как ластится сбоку Мишка, не забывший еще ни отцовского вида, ни его привычных слов. Все меньше ночи оставалось им на двоих, и Санька уже совсем осовел и хныкал на нетерпеливых отцовских коленях.

Мишка, понукаемый матерью, отправился за занавеску, долго возился там, прислушиваясь, и наконец затих. Перегулявший Санька дергался и всхлипывал во сне, старые расхоженные ходики стучали на стене, точно сердце в распахнутой грудной клетке. А дальше все было словно бы и не наяву, словно бы совсем внове и неповторяемо…

Голова пошла кругом, едва Георгий тихо, по-ночному, тронул ее, прошелся по телу тревожащим и сладостным жестом, таким знакомым, что слезы побежали — не утереть. И горе на час отошло, все боли забылись. И обмякла Ольга, закружилась в омуте горячих поспешных мужниных ласк и, утопив в душе незабытую тревогу, привлекла, притиснула его к себе в самый жгучий миг радости…

Словно и жизни не было за спиной.

— Трудно тебе, — шептал, отойдя, Георгий. — Что поделать, дорогая моя, что поделать… Вся страна одним путем двигается — по голоду и по крови. Большие тыщи людей пришли в движение, целые города уничтожены до последнего камня… Все своими глазами видено. Но дальше немцы не пойдут, — около Сталинграда их — как посеяно. Это невозможно себе представить, как они покрыли землю на много верст…

— До нас не дойдут ли все же? — прижимаясь к мужу, тихо спрашивала Ольга.

— Что ты! — убежденно отвечал Георгий. — Тепере повернут оглобли…

Он вдыхал жаркий запах ее волос, гладил их дрожащими пальцами…

— Тепере мы будем в другом месте, может, присылать что буду… Потерпи, дорогая моя…

Он ушел до света. И тепло, и вина какая-то, и потаенный страх стояли в его глазах, когда он направлял пальцами фитиль у зажженной коптилки, и тень его шарахалась по комнате из угла в угол. Он ушел, даже подумать не успев о том, что под сердцем Ольги может затеплиться звездочка новой жизни.

А огонек занялся. Ольга угадала это сразу, она и пошла на такое от безмерной жалости к мужу и потому еще, что тяжелое предчувствие легло камнем ей на грудь, едва Георгий прикоснулся к ней последней ночью. Словно кончался след, который оставлял он в жизни, и чтобы углубить его, успеть перенять возможную долю Георгия, она и растворилась ему навстречу.

А и жизни-то за спиной было — двадцать девять годов. Двадцать девять, — бывает, в девках до этой поры ходят… Но вот и Зинке уже ровно столько.

Похоронка пришла недели через три, из старой части, — значит, добрался-таки он до нее. Словно лопнули и вытекли глаза — так сыпанули слезы, но это была лишь жалкая толика того, что уже выплакалось внутри. А потом по ночам Ольга поворачивала и поворачивала подушку, ища на ней сухие, незаслезненные места, и Мишка ныл от страха под одеялом за занавеской, ни с того ни с сего заходился в плаче голодный Санька.

Когда обозначился живот, люди глядели, как на зачумленную. Ольга Минакова… Голодуха веревки вьет из каждого, двое ребят — сама одна, мужик убитый… Вот уж верно: где беда, и ты туда. А когда бригадир перевел ее с тяжелой подсобки на учет, оставленная напарница разнесла по цеху догадку: это он на ней погрелся…

Молчала Ольга. Скажешь курице, а она и по всей улице. Да и к чему было объяснять людям не их беду, тем паче что до поры скрывала от всех тайное гостевание мужа, — боялась, не повредило б ему, отлучившемуся, беречь, как могла, пыталась.

Зинку рожала в госпитале, много недоношенной, — дело началось в цехе, откуда ее совсем без сил доставили товарки в ближайший лазарет; роддом был разбит бомбами еще в начале войны.

«Значит, не судьба, — подумала Ольга, — не выживет». И когда — она была уже в койке — к ней подошел, отворачивая белые рукава, военный врач, спросила:

— Худо дело?

— Как сказать, — вроде бы даже обиженно ответил тот. — Поторопилась, конечно. Даже пальцы на руках не вытянулись, ногтей еще нет. Но все в пределах, если верить тебе…

— Дак я…

— Понимаю, понимаю…

«Судьбу не обманешь», — спокойно решила Ольга.

— Отец воюет? — бодро спросил врач, готовя вслед слова побойчее.

— Убитый…

— Мг… да, — запнувшись, доктор едва успел удержать готовое сорваться с языка соленое словцо. — Да-а…

Что было потом, врагу не пожелаешь. С Санькой Мишка еще как-то водился, хотя и не мог многого осилить: пеленку, к примеру, застирать, сварить свежий отвар или сделать еще что-либо в этом духе. Водился через силу, не обретя к брату доброго чувства с самого начала, видя в нем причину своего безрадостного ребяческого существования. Он обделял младенца в пище, подолгу раскачивая качалку, научился утомлять его и часто усыплять днем, чтобы хоть немного развязать себе руки, а по ночам, укутавшись с головой, ловил сладкие сны под нескончаемый скрип соломенной кроватки, словно привязанной к материнской руке.