Кривые деревья - Эдуард Дворкин

— Сейчас я вас покормлю, — спохватилась молодая хозяйка. — Сегодня у нас кабачки, фаршированные баклажанами, нашпигованный рябчиком бекас, авокады, сваренные в грушевом компоте.

— Что это вы такое говорите? — неприятно удивился Иван Сергеевич и, подойдя к окну, брезгливо выбросил на Эртелев едва початую сигару. — Экая гадость!

— Так как же с едой? — Любовь Яковлевна не знала, что и думать.

— Велите принести бутерброд с сыром! — ворчливо, по-стариковски потребовал Тургенев, сбивая наметившийся настрой главы и чуть ли не ломая повествование в целом, — по счастью, в тот же момент внутри у классика громко щелкнуло, его глаза снова озорно заблестели, а пальцы извлекли новую регалию.

— Давайте все! — замахал он руками. — Кабачки, чирка, эти ваши… мандрагоры. И не трудитесь с чаем — мы запьем вот этим. — Иван Сергеевич поднял с пола большую бутыль с неизвестной Любови Яковлевне коричневой жидкостью.

— Что это?

— Американский лимонад. — Тургенев взболтнул бутыль, и внутри нее побежали быстрые пузырьки. — Новинка сезона. «Кола Брюньон»!

Немедленно был сервирован стол. Хозяйка и гость с аппетитом поели и запили еду чудесной новомодной колой.

— Куда же вы тогда исчезли? — С удовольствием вобрав дыму, знаменитый писатель вернулся к начатой теме.

— Мне нужно было встретиться с одним человеком… этого нельзя было отложить — требование композиции… некто Черказьянов, если помните…

— Как же! — Иван Сергеевич выделал из дыма фигурку тетерева. — Тот негодяй, что пробовал вас изнасиловать!.. Постойте, — спохватился он. — Вы встречались с покойником?

— Никакой он не покойник! — Молодая беллетристка вкратце пересказала содержание двух предыдущих глав.

— Так вы ждали его? — с горечью вскричал Иван Сергеевич. — Молодого, привлекательного, отличного танцора?

Любовь Яковлевна носом выпустила параллельные струйки дыма.

— …отличного танцора, которому, заметьте, более ничего не мешает. Существенная деталь, не правда ли?

Тургенев хлопнул по знаменитому лбу.

— Серпом по яйцам! — развеселился он. — Как я мог забыть!

Они допили коричневый лимонад и загасили окурки в пепельнице.

— Вы сказали, что Черказьянов обещался доставить сведения о муже. — Большими холеными ладонями Иван Сергеевич несколько разогнал дым. — На кой шут они вам сдались?

Стечкина пожала плечами.

— Роман близится к завершению. Пора расставить точки над «ё».

— А если этот тип не явится?

— Я знаю — он не придет. — Любовь Яковлевна качнула прекрасною головкой. — И потому немедленно отправляюсь в полицию. Я подала объявление… они обязаны… я буду требовать!

— Оставьте опасную затею! — Тургенев вплотную подсел к молодой женщине. — Здесь замешана политика, а это не наше с вами дело! Вы же писательница! Ну и придумайте про мужа сами… несколько строк в послесловии — здравствует или почил… А в следующей главе сама напрашивается любовная сцена… умудренный жизнью мужчина, живой классик… прекрасная дама… страстные лобзания… все такое…

— Подобная сцена была. — Любовь Яковлевна сняла руки гостя со своих колен. — И повторять ее вовсе не обязательно… Придумывать про Игоря Игоревича я тоже не стану — пусть все будет по-честному. — В прихожей она зашнуровала высокие кожаные ботинки. — Вы проводите меня?

35

Молодая писательница не стала подряжать извозчика — день выдался погожим, благосклонный Цельсий приятно нарумянивал щеки, солнечные лучи плашмя падали с выси и слепящими длинными полосами прокатывались по слежавшемуся белому насту.

Далеко упрятав зябнувший подбородок в складки повязанного на французский манер пухового цветастого шарфа, Иван Сергеевич тяжело ступал рядом и иногда, зайдя вперед, в сердцах колотил по водосточной трубе ногою или палкой.

Любовь Яковлевна знала, что ни один мужчина, будь он сам Толстой или Тургенев (разве что Михайловский?), не в состоянии понять непредсказуемого и переменчивого мира женщины. Перепрыгивая через прокатывающийся поперек дороги шумливый ледяной ручей и уворачиваясь от острых сосулек, Стечкина всякий раз физически ощущала обиду, клокотавшую внутри знаменитого ее провожающего.

По счастью, пока он не требовал объяснений. Да и что могла она объяснить? Любила ли она этого, принявшего в ней горячее участие немолодого тучного господина?.. Да, безусловно. Но так, как любит искренний автор своего удачно прописавшегося на страницах героя, как любят по весне мальчишки пускать кораблики в лужах или как все мы любим из коробки есть хрустящие свежие конфеты. Быть может, реформаторы так любят реформы, моряки — свежий ветер в парусах, а какое-нибудь шершавое насекомое — повалять ножки в изобильно просыпавшейся липучей и мягкой пыльце… Но женщина в ней НЕ ЛЮБИЛА мужчину в нем, и для Любови Яковлевны это был доказанный факт.

Спрямляя путь или делая изрядный крюк — сие обстоятельство признано было молодою беллетристкой несущественным, однако же употреблено по необходимости соблюсти ритм, — они вошли в Михайловский сад и замерли, плененные развернувшимся перед ними видом. Сверкающие снежные холмы и впрямь смотрелись на редкость красиво.

— Должно быть, всякий человек влюблен в природу! — не отрешившись от раздумий по поводу, вслух дополнила самое себя Любовь Яковлевна. — В ней и только в ней одной разыщем мы ответ на все животрепещущие вопросы!

Живой классик сардонически расхохотался.

— Природа, — он стукнул по стволу так, что сверху на них обрушилась лавина снегу, — будит в нас потребность любви и тихо гонит в другие живые объятия, а мы не понимаем и чего-то ждем от нее самой!

Положительно, с Тургеневым было не договориться.

— Иван Сергеевич! — С надеждой переменить тему Стечкина просунула ладошку под локоть мэтра. — Давеча обещали вы рассказать о Любегиных!.. Потомственные землекопы… люди удивительной судьбы! Не они ли раскопали канаву вокруг Аничкова?!

Импозантная пара вышла на Садовую. Вся улица была обклеена фотографиями человека с лицом жестким и самолюбивым. «Пржевальский, — не смогла увернуться от аршинных букв молодая женщина. — Выступления в географическом лектории». К чему это? Она не знала и не хотела знать никакого Пржевальского! Заметно было, что сей напыщенный усонос равно неприятен Ивану Сергеевичу. Какие-то дамы в жаккардовых на меху жилетах, узнав, спросили Тургенева об автографе, и знаменитый писатель, вынувши вечное перо, размашисто расписался поперек лоснящейся горбоносой физиономии, предоставляя поклонницам отдирать афишу от тумбы.

— Вам действительно интересно… о Любегиных? — Тургенев недоверчиво покосился на Любовь Яковлевну. Очевидно было, что ему до смерти хочется рассказать о троих братьях.

— Как вы можете сомневаться! Я просто изнемогаю от любопытства! Да не томите же! — горячечно вскричала молодая женщина.

Уворачиваясь от оскаленных лошадиных морд, они перебежали дорогу. Иван Сергеевич поправил сбившийся набок пуховой берет и ловчее перехватил палку.

— Слушайте же… Я сидел в березовой рощеосенью, — мысленно унесясь в подвластные ему одному дали, знаменитый писатель принялся разворачивать живописное полотно. — Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь…

Молодая женщина обеспокоенно смотрела напризнанного большого художника — с нею оставалась лишь бренная его оболочка, сомнамбулически сопровождавшая ее в сторону уже показавшейся Фонтанки — сам Иван Сергеевич, бесплотный и отрешенный, полностью пребывал в мирах заоблачных и прекрасных.

— Внезапно, словно бы исторгшись из самых недр земли, — торжественно вещал Тургенев, — передо мною, признаться, немало опешившим, возник оборванный худой крестьянин, должно быть, годов тридцати двух или сорока трех, похожий если не на обессилевшего после долгого перелета знакомого каждому болотного журавля — разумеется, без ярко-красного, как схваченная ранним морозцем рябина, костяного жесткого клюва и белых со смоляною бахромою крыльев, — то на загнанного науськанною сворою зайца, лишившегося в одночасье шерстки и свисающих своих ушей, как если бы они уже оторваны были вошедшими в раж безжалостными борзыми; назвавшийся Любегиным, он сжимал в руках перепачканный глиною заступ, и казалось, что вырви вдруг у него из рук черенок — и несчастный тут же упадет бездыханным, настолько сросся он с немудреным своим инструментом за долгие годы беспросветно тяжкого труда; трое мальчишек, чумазых и дрожавших, с заступами поменьше, держались за тятькину рубаху, похожие то ли на птенцов, выпавших из гнезда, то ли на выгнанных из норы половодьем зайчат…