Другая Белая - Ирина Аллен

Ступив одной ногой в дом, места для второй ноги, не говоря уже о сумке, Марина найти не смогла. Везде, где видел глаз, были вещи: высокие стопы пожелтевших газет виднелись из полуоткрытой комнаты направо, кухня с раковиной, холодильником и приткнутым к нему столом угадывалась в конце коридора, но совершенно непонятно было, как до нее добраться — весь коридор был заставлен мебелью и коробками. Лестница наверх была, но всю ее занимали свернутые в рулоны ковры.

После приветствий и нескольких минут неловкого молчания Элизабет, вытянув руку, показала — вам сюда, то есть вверх по лестнице. Карабкаясь по коврам, Марина кое-как поднялась и уперлась головой в плотно висевшую одежду — дальше пути нет.

— Вы наклонитесь, тогда можно будет пройти, — подбодрила ее Элизабет.

Почти вползла в «свою» комнату и снова обомлела: в углу действительно стояла кровать с белой простыней, как и писалось в письме, но подойти к ней не представлялось возможным ни ползком, ни каким другим способом: ее окружали груды, кипы чего-то непонятного — взгляд Марины поймал сломанную видеокассету, разорванные колготки… Из этого дома ничто и никогда не выбрасывалось!

Но приспособиться можно ко всему, особенно, если окружающие живут такой же жизнью (кажется, кто-то из классиков сказал). Марина проторила путь к кровати, нашла место для сумки и уже увереннее сползла вниз по лестнице. Вскоре они с Элизабет весело пили чай с московскими конфетами в кухонке, где было только одно сидячее — стоячее место, но она как-то втиснулась.

Для нее уже был готов длинный список мест, обязательных к посещению, но Марина решила вначале просто походить по городу. Любви с первого взгляда с Лондоном не получилось, несмотря на то, что все достопримечательности из путеводителей были на месте и в лучшем виде. Готовила ведь себя, прочитала так много! Но к тому времени она уже успела побывать в Бельгии, Голландии, Германии, даже в Париже провела один день. Сравнение с барочной пышностью, ренессансной изысканностью или средневековой целостностью больших и малых континентальных городов было не в пользу Лондона с его узкими улицами, отсутствием просторных площадей и, как ей тогда казалось, архитектурных ансамблей. Его еще предстояло понять и открыть, и Марина, бессовестно игнорируя список Элизабет, начала поиски лондонских секретов, оставляя музеи на потом.

Отыскала площадь перед Букингемским дворцом и широкую Pall Mall — уже лучше, хотя сам дворец не понравился — напоминал самый нелюбимый из питерских дворцов Мариинский. С площади вошла в St. James’s Park — ах вот, где они прячут свою зелень! Вернулась на Pall Mall и пошла вниз, вышла на Regent Street, миновала Piccadilly Circus, свернула налево и — захватило дух: строгие колоннады в совершенном изгибе по обеим сторонам улицы! И так день за днем.

Один дворец все-таки тогда посмотрела. Как вошла, так и осталась там на полдня, хотя был в нем всего лишь один огромный двусветный зал. Это был Banqueting House[122] — дворец, построенный знаменитым английским архитектором Иниго Джонсом для несостоявшейся свадьбы Чарльза Первого на богатейшей испанской принцессе, а позже использовавшийся для маскарадов и увеселений. Вошла. Подняла глаза к потолку — вот он, Питер Пауль!.. Годом раньше они с Мартином рассматривали в доме Рубенса в Антверпене эскизы к полотнам для этого потолка. Он и привезен был по частям оттуда.

Марина долго ходила по залу, задрав голову, смотрела. «Видела» вытянутую руку Мартина… Усилием воли переключилась на искусство. Барокко… Уже не раз она встречала барокко в Лондоне. Стиль существовал, но как бы на птичьих правах, как иммигрант без регистрации. Это понятно — не место ему здесь. Общепризнанный стиль Англии — готика, все ее стадии — от аскетичной до сверхдекоративной. Мода на готику возвращалась вновь и вновь. И визитная карточка Лондона — Вестминстерский дворец с Биг Беном в стиле викторианской готики. Барокко пророс в католическом Риме, с которым, как известно, Генрих Восьмой разругался. Но великий стиль через все запреты и преграды сюда все же проник. На Лондон был послан Великий пожар, уничтоживший две его трети, как будто для того, чтобы освободить место для «коварного», по мнению англиканских священников, римского стиля. Архитектор Кристофер Рен, успевший посмотреть все европейские столицы, задумал построить новый Лондон. Начало этому положил главный лондонский собор Святого Павла на месте сгоревшего. Рен стал одним из немногих счастливчиков в истории, кто заложил первый камень задуманного им собора, а через тридцать пять лет был свидетелем его освящения. Все эти тридцать пять лет, однако, Рен возводил не то, что было начертано им на бумаге, и выглядело как сборная солянка разных стилей, венчавшаяся английским куполом и шпилем (такой проект был одобрен англиканскими священниками), а ответ Лондона барочному Риму и его собору Святого Петра. Это удалось. Кроме этого, Рен построил в Сити пятьдесят одну церковь, многие из них в новом стиле. Не удалось ему только — и это к счастью — претворить в жизнь план превращения Лондона в регулярный европейский город. Лондон этому воспротивился.

Иногда они выходили вместе с Элизабет. Всю жизнь проработав в музее, в пятьдесят шесть лет она не работала, получала пенсию по инвалидности: Элизабет не вдавалась в подробности, а Марина не спрашивала. У Элизабет была светская жизнь: приглашения на разного рода встречи, в театры, на выставки. Она была вхожа в клубы (английские клубы того времени все еще были закрыты для женщин — те могли быть приглашены только как гости попить чай с любимыми английскими scones[123] в специальной гостиной). Неуемная Элизабет, пригласив в один из дней Марину на такое чаепитие, через какие-то темные коридоры и проходы протащила ее в святая святых — гостиную, где в удобных клубных креслах сидели джентльмены с газетами, причем в это послеобеденное время многие из сидящих спали, закрыв этими газетами лицо.

— И они платят колоссальные годовые членские взносы, чтобы иметь возможность сбежать от…

Элизабет приложила палец ко рту и тем избавила Марину от необходимости закончить фразу, которая явно не отличалась корректностью по отношению к английским дамам.

Побывали они и на вернисаже модного художника, и на специальной экскурсии в Британском музее — вечером, после закрытия, только для друзей музея. Элизабет оказалась еще и «девчонкой-шарлатанкой»: ее членство в «друзьях» давно истекло, поэтому был приведен в исполнение план «инвалид». В вестибюле музея стояли коляски, Марина выкатила одну из них, усадила туда свою подругу, и «инвалид» с сопровождающим беспрепятственно въехал в музей — инвалидам здесь везде дорога. Так весь вечер Марина и катала коляску, но за свои труды была вознаграждена — представлена многим знакомым Элизабет: журналисту, который вел раздел «Культура» в солидной газете, даме без особой профессии, прекрасно разбиравшейся в истории и искусстве Древней Греции, а также не первой молодости вдовцу с баронским титулом, пригласившему их погостить в его поместье где-то на севере. Ввиду ограниченности времени встречу перенесли на весну: «Ну уж весной обязательно!» Познакомила ее Элизабет и со своим «platonic boy-friend»[124], высоким простого вида мужчиной, работавшим в типографии.

— Раз в неделю мы встречаемся на ланче, этого требуют приличия — женщина, даже такая, как я, никогда не бывшая замужем, должна иметь друзей-мужчин.

Дни шли, и Марина узнавала все больше о Лондоне и о своей приятельнице с ее полной загадок жизнью (чего стоила, например, ее фраза «я выросла во дворце»). В своем или в королевском? Или: «Наш род ведет свое происхождение от кельтов». Это звучало гордо. Марина знала, что кельты — коренное население Британии — были загнаны в дальние уголки острова еще римлянами. «Боудика[125] моя», — думала она с нежностью. И почему она тогда стеснялась расспрашивать? Все думала, неудобно, а Элизабет, может быть, ждала вопросов, хотела поговорить! Девушкой-то она была скромной и хорошо воспитанной, несмотря на вынужденное хулиганство.

Элизабет была хранительницей коллекций своих родителей — те, как видно, коллекционировали все — от газет до произведений искусства. Некоторые коллекции представляли музейную ценность: например, коллекция французской графики, о продаже которой она вела переговоры с Лувром. Единственным, что добавила к этим коллекциям сама Элизабет, была одежда. Она объяснила, что консультирует некоторые европейские дома моды, и те в благодарность иногда присылают ей что-то из остатков коллекций. Элизабет всегда была одета элегантно — это Марина отметила еще в Москве — немного старомодно, но недешево и всегда к лицу.

Марина с изумлением разглядывала изысканные платья начала века, длинные платья ар-деко с открытыми спинами (дамы были совсем бестелесными), широченные юбки до колена и маленькие приталенные жакетики с воротником, открывающим шею и грудь, послевоенного времени (какие немыслимо тонкие талии — только что закончилось time of austerity[126]), а вот это она уже сама носила студенткой — костюмчик типа «шанель»: узкая юбка выше колен, прямой жакетик (приятно вспомнить, что тоненькая была). Именно эта коллекция была развешена над лестницей перед входом в ее комнату, не давая свободно войти, но, осознавая ценность, Марина уже не ленилась каждый день «кланяться» и ползать под ней по-пластунски.