Неандертальцы: история несостоявшегося человечества - Леонид Вишняцкий

Как сказал один персонаж одного не очень увлекательного детектива (героев скучных детективов часто тянет к философствованию), «человек — единственное животное, которое всегда хочет больше, чем ему нужно». Это верно, но верно лишь отчасти, лишь применительно к человеку исторического времени, который в своей социальной и экономической деятельности часто руководствуется соображениями выгоды, т. е. желанием достичь престижного статуса, богатства, власти. А вот палеолитические люди — и гомо сапиенс, и неандертальцы — похоже, совершенно не стремились иметь больше, чем нужно. А всё потому, что не понимали они своей выгоды, да и вообще не знали, что это такое — выгода. Пользу, которая есть качество биологическое (оно и появляется лишь вместе с жизнью[177]) — ту понимали, а выгоду — нет.

С пользой всё просто: пришёл с охоты, наелся мамонтятины и лежи себе в теньке, подрёмывай, или грейся на солнышке, или у костра байки трави. Ну или пойди, попляши, если на месте не сидится. И занятно, и приятно, и для здоровья никакого риска. Сплошная польза. А вот тащиться сразу после обеда снова на охоту за вторым мамонтом, когда и первого ещё всей пещере на неделю хватит, или корпеть над костяным наконечником, когда и деревянное копьё верно служит — это совсем не так занятно и приятно, да и с медицинской точки зрения сомнительно. А ну как бивнем по зубам получишь? Зачем тогда выгода, т. е. много мяса, если пользы от неё никакой? Есть-то нечем! Так что лучше из-за лишнего куска (или наконечника, или горшка, или чего угодно) не уродоваться. Лишний — он и есть лишний. Лишний — значит, ненужный.

Из сказанного следует одно: делать по археологическим данным выводы об интеллектуальных и вообще культурных возможностях людей далёкого прошлого можно лишь с большой осторожностью. Эти данные фиксируют только очень ограниченную часть спектра человеческих способностей, но ни в коем случае не весь этот спектр, не «предел возможного». То, что люди в ту или иную эпоху не делали чего-то, совсем не значит, что они были неспособны это делать. Большинство видов человеческой деятельности возникает не тогда, когда это становится возможно, а тогда, когда это становится необходимо. Так было не только с уже упомянутыми выше занятиями — косторезным ремеслом и гончарством, но и с земледелием, скотоводством, домостроительством, металлургией, да с письменностью, наконец! Ведь совершенно очевидно, что письменность появляется не тогда, когда появляются достаточно сообразительные для её изобретения индивиды, а лишь тогда, когда количество необходимой для жизни общества информации возрастает настолько, что возникает потребность в новых искусственных средствах её хранения и передачи. И по сей день существуют бесписьменные общества, члены которых, окажись они в другой культурной среде, вне всякого сомнения легко освоили бы грамоту (часто так оно и происходит). Ещё совсем недавно, каких-нибудь триста-четыреста лет назад, письменности не имела добрая половина тогдашних сообществ гомо сапиенс (население всей Австралии, почти всей Африки, значительной части обеих Америк, немалой части Азии и даже некоторых уголков Европы)! Не имела, конечно же, не потому, что была к ней неспособна, а только и исключительно потому, что не нуждалась в ней. «Способность читать и писать существовала в течение долгого времени, но была реализована лишь тогда, когда письмо было изобретено и стало передаваться из поколения в поколение. А изобретено оно было только тогда, когда усложнившийся образ жизни потребовал его практического применения»[178].

Одного примера с письменностью достаточно, чтобы усомниться в правоте тех, кто полагает, будто «отсутствие [на неандертальских стоянках] предметов символического назначения, скорее всего, означает отсутствие символического мышления»[179]. А что же тогда означает отсутствие на этих и многих других, гораздо более поздних стоянках тарелок, ложек и вообще какой бы то ни было посуды? Что их обитатели никогда и ничего не ели? Как-то не верится. Да, действительно, материальные свидетельства символического поведения неандертальцев крайне скудны и часто невыразительны, и всё же отсутствие скульптурных и гравированных изображений в культурных слоях их памятников, или рисунков на стенах их пещер не означает ни отсутствия у них символизма, ни тем более отсутствия способностей, необходимых для создания и адекватного восприятия символов.

Во-первых, как я уже не раз здесь повторял, способностями можно обладать, но при этом не пользоваться. Примеров тому — тьма.

Во-вторых, символическим смыслом вполне могли наделяться не только украшения или изображения, но и изделия чисто утилитарного назначения (не потому ли некоторые рубила выглядят «избыточно» совершенными и поражают нас своей симметрией и эстетикой?) или природные объекты (камни, деревья, горы и т. д.). Этнография охотников-собирателей, да и не только их, знает множество подобных случаев.

В-третьих, нельзя исключить, что наиболее древние вещи символического назначения просто по тем или иным причинам не сохранились. Это могло произойти, например, потому, что долгое время такие предметы и изображения делались не из камня, кости или раковин, а в основном или исключительно на недолговечных материалах (шкурах, коре, дереве, земле и т. д.) и если и пережили своих создателей, то ненадолго. Например, раскрашивание собственного тела — один из наиболее распространённых видов символизма в архаичных культурах, но никаких археологических следов существования этого обычая в каменном веке до нас не дошло и дойти не могло.

В-четвёртых, как мы ещё увидим в следующих главах, кое-какие вещественные символы на стоянках неандертальцев всё же встречаются. Более того, иногда они даже могут быть довольно многочисленны и выразительны. В основном это изделия из категории так называемых «персональных украшений», изготавливавшиеся из зубов, кости, раковин и предназначавшиеся для ношения на одежде или прямо на теле (подвески, бусы и др.). Правда, в подавляющем большинстве случаев известные сейчас предметы такого рода относятся уже к верхнему палеолиту, но от этого они не перестают быть неандертальскими.

Наконец, в-пятых, не будем забывать о том, что символы — это совсем не обязательно вещи. Слова — тоже символы, а речь — самый распространённый и всепроникающий вид знакового поведения. Поэтому разговор о мозге и интеллекте неандертальцев вполне логично будет продолжить разговором об их речевых способностях.

ВОПРОСЫ ЯЗЫКОЗНАНИЯ

Ещё недавно большинство учёных оценивало эти способности весьма скептически. Раздавались даже предложения извлечь из анналов видовое имя alalus, придуманное когда-то Геккелем для питекантропа (см. главу 1), и объединить всех предшественников Homo sapiens от эректусов до неандертальцев в вид Homo alalus[180]. Главным поводом для этого служили приобретшие широкую известность исследования американских антропологов Ф. Либермана и Э. Крелина, результаты которых были опубликованы в 1971 г.[181] Либерман и Крелин попытались воссоздать вокальный тракт неандертальца, а затем оценить на этой основе возможность произнесения им различных звуков. В качестве исходного материала для своей работы они использовали череп из пещеры Ля Шапелль-о-Сен, а точнее, его реконструкцию, сделанную ещё в начале прошлого века М. Булем. Согласно выводам, к которым Либерман и Крелин пришли в итоге, обладатель этого черепа был не способен артикулировать ряд гласных («и», «у», «а») и мог испытывать трудности с некоторыми согласными.

Широкой публикой результаты этого исследования были охотно восприняты как доказательство того, что неандертальцы вообще не обладали даром речи. Ничего иного от этих грубых, да ещё к тому же давным-давно вымерших существ никто, собственно, и не ожидал. Учёные, конечно, были далеки от столь упрощённых представлений и радикальных выводов, но всё же в большинстве своём тоже считали, что если неандерталец и пользовался каким-то подобием языка, то было оно, это подобие, весьма жалким, фонетически и грамматически примитивным, с крайне бедной лексикой. Подобные воззрения, кстати, нашли отражение во многих художественных произведениях. Скажем, в популярном некогда фильме «Клан пещерного медведя», поставленном по одноименному роману Джин Ауэл и повествующем о жизни неандертальцев на закате их эры, герои скорее мычат, чем говорят (что, впрочем, ничуть не мешает им прекрасно понимать друг друга).

На самом деле, однако, серьёзных оснований думать, что речевые возможности, которыми располагали неандертальцы, сколько-нибудь существенно отличались от наших собственных, нет. Во всяком случае, работа Либермана таких оснований точно не даёт. Во-первых, для того, чтобы говорить, совсем не обязательно уметь произносить все звуки, которые произносит современный человек. Сейчас ведь тоже существует немало языков, располагающих лишь двумя или тремя гласными (при обилии согласных), либо же очень ограниченным числом фонем в целом (в некоторых полинезийских языках их не более дюжины), но это ничуть не мешает их носителям слагать поэмы и рассуждать о самых что ни на есть высоких материях. В принципе, и десятка звуков достаточно для создания сколь угодно большого количества слов. Во-вторых, как выяснилось, восстановление мягких тканей гортани и других голосовых органов по особенностям строения черепа — не слишком надёжная основа для сколько-нибудь далеко идущих выводов.