Ноль три - Дмитрий Притула

Помню два своих срыва в поликлинике.

Однажды был на вызове в глухой деревне. Три месяца назад старик ушиб голень, потом появилась язва, и теперь постоянно идет гной. Делают какие-то примочки.

— А хирург смотрел?

— Да какой у нас хирург?

— А в город вас не посылали?

— Да кому мы нужны, старики? Если человеку за семьдесят, то его и не лечат.

— Тогда собирайтесь — поедем к хирургу.

Ну вот. А на приеме сидит молодой паренек. Кругляшок такой румяный. Второй год работы. Известен тем, что карточки и направления заполняет на машинке. Ну, прогрессивный паренек, научно-техническая революция, все такое.

— Там пожилой мужчина, — показал я в сторону коридора. — Ветеран войны. Ушиб ногу. Нет ли остеомиэлита?

— А вы зачем его сюда? — с улыбкой спросил паренек.

— А куда же? Вот его карточка. А вот и номерок.

— Нет, его в приемный покой, — поучает меня паренек. — Вы же привезли его по «скорой помощи». Значит, в приемный покой.

— Но больной-то амбулаторный. Вот карточка. Вот номерок. Считайте, что он приехал сам, на автобусе.

— Но ведь его привезла «скорая помощь», а не автобус.

— Но вам-то какая разница? Вот карточка, вот номерок.

— Нет, не приму. Его в приемный покой.

Вдруг меня подбросило от накатившей злобы, даже какая-то пелена встала перед глазами.

— Вы все-таки гляньте его своим полупрофессиональным взглядом, — это я уже с нескрываемым презрением.

Он выкатился из-за стола, обомлев от этого вот «полупрофессиональный». В кабинете ведь медсестра и больные.

Тогда я поманил доктора пальчиком, провел в перевязочную, потянул за лацкан халата и шепнул на ухо:

— Надо бы вам ушки надрать за такие штуки, — и постарался обворожительно улыбнуться.

А он так и стоял, онемев, пока я не вышел в коридор и не ввел в кабинет своего старичка.

Срыв? Да. Спад воли? Несомненно. Мне бы не ввязываться в разговоры — привез больного, отдал и отвалил. Пусть доктор скажет спасибо, что я взял в регистратуре номерок. Ветеран войны, сельский житель — примет, куда денется. Но вот возмутился. Как же наш брат быстро наглеет, год поработал и уже кобенится — этого туда, этого сюда, ожидая, что я буду его упрашивать.

Шел поликлиническим коридором и ругал себя — глупо, ну, как же глупо.

И второй срыв был в тот же день, и тоже в поликлинике.

Мне нужно было поставить печати на рецептурных бланках, и я пошел в регистратуру.

— Нет, нет, строго запрещено, — сказала худенькая девочка (она меня не знает, тут они долго не задерживаются, в основном набирают стаж после десятилетки).

А печать поставить было нужно: выписываю лекарства знакомым, да и на вызовах иной раз, правда, нечасто — это не входит в наши обязанности.

Конечно, могу пользоваться Надиными бланками, с ее собственной печатью, но тут уж дело принципа — лекарь я или не лекарь — у меня тоже есть своя печать. И теперь к ней следовало присоединить печать поликлиническую.

С девочкой я спорить не стал — это же не ее выдумка, это указание начальства, и я пошел к заведующей поликлиникой.

Та сидела, кругленькая такая, сравнительно молодая, лет под сорок.

— Печать бы поставить! — как мог весело сказал я, дескать, видите, из-за какой малости приходится отрывать вас, занятого человека.

— Никак нельзя! — был ответ.

Да пальчиками нетерпеливо по столу барабанит.

Ну, как же они быстро начинают чувствовать себя крупными начальниками. Я ведь помню ее юным участковым терапевтом — чуть позже меня начинала, — толковый была терапевт, веселая, горластая. А вот уж и пальчиками барабанит по столу.

— Но я всю жизнь ставил печать у вас.

— А теперь с этим строго. Только своим работникам.

— А я?

— А вы не наш. И мы не можем каждому ставить печать.

Вот от этого «каждому» я внутренне взвился. Нет, я, конечно, любезно улыбался, но в душе все клокотало: черт возьми, она понимает себя чуть ли не министром здравоохранения, вместе отработали семнадцать лет, и я для нее — каждый. Что и понятно: она начальница, я — черная кость, и уж ей никак не ровня.

— Интересно, вот я на вызове в районе оставляю больным рецепты. А потом они поедут сюда ставить круглую печать? Или знакомый киоскер просит выписать гипотензивное, так я посоветую сходить на прием?

— Именно так. — Она уж как-то немигающе смотрела на меня, ну, уж очень, видать, презирала. Не меня именно, но в моем лице любого просителя.

— Я понимаю: когда больные у вас выздоравливают поголовно, когда все врачи на месте, пропали очереди, да к тому же заработали лифты, вы вправе отказаться от посторонней помощи. Вы правы.

Жалкий лекаришка с ноль три и поучает ее — ну, наглец.

— Да уж у вас помощи просить не станем. Как-нибудь справимся, — зло сказала она.

— Мы можем быть бюрократами, но зачем же нам при этом быть еще и глупыми?

— Вы это о себе? — вырвалось у нее. Ну, подставка, ну, какая подставка — тут не удержаться.

— Нет, это исключительно о вас, — и я попытался широко, во весь охват кабинета, улыбнуться.

Ничего не ответила. Лицо пошло красными пятнами — это было, но от дальнейшей свары удержалась. Молодец, конечно же.

А я нет, не молодец. Вот зачем эта свара, к чему похамливать? Она что — поумнеет или перестанет быть бюрократом? Безумие все это. Неумение сдерживаться.

Единственное объяснение — портился характер. Стал обидчивым и начал защищаться — качать права, что, надо сказать прямо, глупо.

С омерзением вспоминаю сейчас те осенние месяцы: брюзжал, цеплял всех, был постоянно недоволен. Сказать коротко: у меня вырабатывался характер неудачника, и самое плохое то, что я сам это понимал.

И потому старательно защищался: нет-нет, я вполне на коне, и жизнь моя удалась, подумаешь — конфликты с начальством, это ерунда, это судьба посылает испытание, это жизнь в очередной раз закаляет тебя, это все временно и пройдет, надо только продержаться, не умаляя себя, чтоб потом не было стыдно: вот суетился, вот унижался, вот позволил бесцеремонно подмять себя.

О! Человек — не соринка, которую можно сощелкнуть с праздничного пиджака, не букашка, которую легко раздавить; если человек упрется, он может выстоять один против Вселенной; и это ложь, что один человек ни черта не может, один человек, если он решил устоять и не согнуться, может все!

Такими примерно лозунгами я утешал себя. И защищался как мог. Излишне, может быть, показывая, что я не соринка и не букашка. Налетал на Алферова и старшего фельдшера: та же нехватка лекарств, машин, людей. Вы когда в последний раз аппаратуру проверяли? В скольких машинах работает наркозный аппарат? Я вчера посмотрел — в трех машинах нет закиси азота. Мы допрыгаемся.

В таком, примерно, духе. Да с напором, да с вызовом и не без легкой примеси наглости. Как бы даже и провоцируя: ты меня спекаешь, а я не клоп, меня раздавить невозможно.

Разумеется, попадало и смене, в которой я тогда работал. Пожилой брюзга с дурным характером. Правда, безотказный, и за это можно простить его вздорность.

Но если на работе я все-таки как-то сдерживался — нельзя же распускаться, да еще с молоденькими фельдшерами, — то дома я сдерживал себя поменее.

Дома! Горечь, бесконечная моя горечь! Неужели я не вправе был рассчитывать на безоглядную поддержку Нади. О, единственная душа, о, неразменная половинка. В той поговорке, приписываемой Аристотелю, про друга и истину, мне друг был бы дороже. Понимаю, все понимаю, любовь к истине, по Чаадаеву, понятие божественное, но если бы друга сжимали архаровские объятия, я сперва попытался бы помочь ему выбраться из этих объятий, а уж потом вспомнил бы об истине, да и потолковал о ней, прогуливаясь с другом по осеннему парку.

Это в том случае, если б близкий человек был неправ.

Но я-то был прав, у меня нет в этом сомнений и сейчас. Возможно, иной раз был прямолинеен, вздорен, но, в сущности-то, был прав. И Надя, зная меня долгие годы, должна была понимать, что уж если я решил упереться, то все! — сдвинуть меня невозможно.

Если я решил держаться до конца, я бы продержался. Голодное детство, повторю, и голодная юность кое-чему меня научили: полагаться на свою волю — вот вернейший посыл. И я на себя полагался.

Но при этом отчего-то рассчитывал на поддержку семьи. Конечно, то понимание, что въелось в меня в детстве и юности — человек сам по себе, и он никому не нужен, — сидело во мне постоянно; но под влиянием прошедшей жизни и усиленных внушений — я нужен больным, и Андрею, и своей семье — это понимание своей ненужности, поэтическое, в сущности, понимание, как бы затаилось, как бы пребывало в летаргическом сне. Но вот оно начало обозначать все признаки пробуждения.

Нет! Уверенность, что я занимаюсь стоящим делом, сидела во мне прочно, тут я знал — испарись я внезапно, кому-то, хотя бы двум-трем больным станет от этого хуже. Все-таки лучше я, человек опытный и профессиональный, чем начинающий мальчик. Это сидело во мне прочно. И, несомненно, утешало.