Два капитана - Вениамин Каверин

Тетя Даша удивилась, что я так скоро вернулся домой.

— Тетя Даша, а Саня пришла?

— Она в третьем часу придет. У нее сегодня шесть уроков.

Я попросил у тети Даши конверт и бумагу и принялся за письмо. «Напишу Катьке, а Саня отнесет. Авось, ее не так сурово встретят».

«Катя», написал я и задумался. Как всегда в таких случаях, Петькин письмовник живо припомнился мне: «Встретя в вас, милостивая государыня, все добродетели той, которую я так долго оплакивал, почитаю своим долгом сделаться вашим супругом и дать нежную мать моим малюткам».

Я внезапно захохотал и очень испугал тетю Дашу.

«Катя, — написал я, — пытался пробиться к тебе, но отступил, встретив в лице козы и двух бабушек непреодолимую преграду. Как видишь, я в Энске и очень хочу тебя видеть. Приходи в Соборный сад часа в четыре. Эту записку тебе передаст — угадай кто? Моя сестра. А. Григорьев».

— Тетя Даша, у Петьки были когда-то интересные книги. Где они, а? Вообще, где у вас книги?

Петькины книги нашлись в Сашиной комнате на этажерке. Должно быть, они были не в особенной чести, потому что стояли на самой нижней полке среди всякого хлама. Мне стало грустно, когда я взял в руки «Страшную ночь, или необыкновенно чудесные приключения донского казака в горах Кавказа». Чорт знает, какой я был тогда маленький и несчастный!

Пакет, завернутый в желтую выгоревшую газету, упал на пол, когда, увлекшись розысками письмовника, я энергично передвинул книги. Это были старые письма! Я мигом узнал их. Это были письма, которые когда-то вода принесла к нам на двор в почтовой сумке. Долгие зимние вечера, когда тетя Даша читала их вслух, припомнились мне, — и как чудесны, как необыкновенны показались мне эти чтения.

Чужие письма! Кто знает, где теперь эти люди, что писали их? Вот хоть это письмо, в толстом пожелтевшем конверте, — быть может, кто-нибудь ночей не спал, все его дожидался?

Машинально я открыл конверт и прочел несколько строк:

«Многоуважаемая Марья Васильевна!

«Спешу вам сообщить, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно его предписания, покинул шхуну и со мной тридцать человек команды…»

Я читал — и не верил глазам. Это было письмо штурмана, которое я некогда знал наизусть, которое читал в поездах между Энском и Москвой! Но совсем другое поразило меня.

«Св. Мария», — прочитал я дальше, — замерзла еще в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно двигается на север вместе с полярными льдами». «Св. Мария!» Так называлась шхуна капитана Татаринова. Я перевернул письмо и начал снова:

«Многоуважаемая Марья Васильевна!» — Марья Васильевна! — «Спешу вам сообщить, что Иван Львович…» — Иван Львович! Катьку зовут Катерина Ивановна!

Тетя Даша решила, что я сошел с ума, потому что я вдруг коротко заорал и начал с дьявольской быстротой перебирать старые письма. Но я знал, что делал: тетя Даша когда-то читала мне другое письмо, в котором рассказывалось о жизни во льдах, о каком-то матросе, разбившемся насмерть, о том, как лед вырубали в каютах.

— Тетя Даша, а все они тут?

— Господи, да что случилось?

— Ничего, тетя Даша! Тут должна быть одна такая штука.

Я не слышал себя. Вот оно!

«Друг мой, дорогая моя, родная Машенька!

«Вот уже около двух лет прошло с тех пор, как я послал тебе письмо через телеграфную экспедицию на Югорском шаре. Но как много с тех пор переменилось, я тебе и передать не могу! Начать с того, что тогда мы шли свободно по намеченному курсу, а с октября 1913 года медленно двигаемся на север вместе с полярными льдами. Таким образом, волей-неволей мы должны были отказаться от первоначального намерения — пройти во Владивосток вдоль берегов Сибири. Но нет худа без добра! Совсем другая мысль теперь занимает меня. Надеюсь, она не покажется тебе — как некоторым моим спутникам — «детской» или «безрассудной»…

Здесь кончался первый лист. Я перевернул его, но на другой стороне ничего нельзя было прочитать, кроме нескольких бессвязных слов, чуть сохранившихся среди подтеков и пятен. Второй листок начинался с описания шхуны: «…достигающие местами значительной глубины. Среди одного такого поля и стоит наша «Св. Мария», по самый планширь засыпанная снегом. Временами гирлянды инея срываются с такелажа и с тихим шуршаньем осыпаются вниз. Как видишь, Машенька, с горя я стал поэтом. Впрочем, у нас есть и настоящий поэт — наш повар Колпаков. Неунывающая душа! Целыми днями он распевает свою поэму. Вот тебе четыре строчки на память:

Под флагом матушки РоссииМы с капитаном в путь пойдемИ обогнем брега СибириСвоим красавцем кораблем.

«Я пишу и перечитываю свое бесконечное письмо и снова пишу и вижу, что просто болтаю с тобой, а нужно сказать еще так много важного. Я посылаю с Климовым пакет на имя начальника Гидрографического управления. Это — мои наблюдения, письма служебные и отчет, в котором изложена история нашего дрейфа. Но на всякий случай пишу и тебе о нашем открытии: к северу от Таймырского полуострова на картах не значится никаких земель. Между тем, находясь на широте 79°35′ между меридианами 86 и 87 к востоку от Гринвича, мы заметили высокую, обширную землю, похожую на материк. Сперва это была резкая серебристая полоска, немного выпуклая, идущая от самого горизонта. Третьего апреля полоска превратилась в матовый щит лунного цвета, а на следующий день мы увидели широко раскинувшуюся, покрытую высокими горами землю. К сожалению, я не мог оставить корабль в тяжелом положении, чтобы исследовать ее. Но все впереди. Пока я назвал ее твоим именем, так что на любой географической карте ты найдешь теперь сердечный привет от твоего…»

Здесь кончалась оборотная сторона второго листа. Я отложил его и принялся за третий. Первые строки были размыты. Потом:

«…Горько подумать, что все могло быть совсем иначе. Я знаю, он будет оправдываться, пожалуй, сумеет убедить тебя, что я один во всем виноват. Молю тебя, не верь этому человеку! Можно смело сказать, что всеми своими неудачами мы обязаны только ему. Достаточно, что из 60 собак, которые он продал нам в Архангельске, большую часть еще на Новой Земле пришлось пристрелить. Вот как дорого обошлась нам эта услуга! Не только я один, вся экспедиция шлет ему проклятия. Мы шли на риск, мы знали, что идем на риск, но мы те ждали такого удара. Остается делать все, что в наших силах. Как много я мог бы рассказать тебе о нашем путешествии! Для Катьки хватило бы историй на целую зиму. Но какой ценой приходится расплачиваться, боже мой! Я не хочу, чтобы ты подумала, что наше положение безнадежно. Но вы все-таки не особенно ждите…»

Как молния в лесу вдруг освещает местность, и темная картина внезапно изменяется, и видишь даже листья на дереве, которое минуту назад казалось не то зверем, не то великаном, так я понял все, читая эти строки. И даже такие мелочи припомнились мне, которые, казалось, были навсегда забыты. Я понял лицемерие речи Николая Антоныча о «покойном брате». Я понял это фальшивое, значительное выражение лица, когда, рассказывая о нем, Николай Антоны и строго сдвигал брови, как будто во всем, что случилось, были отчасти виноваты и вы. Я понял всю глубину низости этого человека, притворявшегося, что он гордится своим благородством. Он был не назван, но это был он! Я не сомневался в этом.

У меня пересохло в горле от волнения, и я так громко говорил сам с собой, что тетя Даша испугалась не на шутку.

— Саня, да что с тобой?

— Ничего, тетя Даша. А где еще у вас эти старые письма?

— Да все тут!

— Не может быть! Помните, вы мне когда-то читали это письмо! Оно было длинное, на восьми страницах.

— Не помню, голубчик.

Больше я ничего не нашел в пакете — только три страницы из восьми. Но и этого довольно!

В Катиной записке я переправил «приходи в четыре» на «приходи в три». Потом на «приходи в два». Но было уже два, и я снова переправил на три.

Глава тринадцатая. Свидание в Соборном саду. Не верь этому человеку

Мальчиком я тысячу раз бывал в Соборном саду, но тогда мне и в голову не приходило, что он — такой красивый! Он расположен высоко на горе, над слиянием двух рек Песчинки и Тихой и окружен крепостной стеной. Стена отлично сохранилась, но башни стали меньше с тех пор, как мы с Петькой встретились здесь в последний раз, чтобы дать друг другу «кровавую клятву дружбы».

Снегу было много, но все-таки я поднялся на первый скат у башни старца Мартына — нужно было посмотреть, что сталось с Ириновским лугом, с Никольской школой, с кожевенным заводом. Все оказалось на своем месте — и везде снег и снег, до самого горизонта…

Наконец, они пришли — Катька и Саня. Я видел, как Саня, похожая на бабушку в своем желтом меховом тулупе, повета вокруг рукой, как будто говоря: «Вот Соборный сад», и сразу простилась и ушла, кивнув головой с таинственным выражением.