Вот жизнь моя. Фейсбучный роман - Сергей Чупринин

И поэтому же то, что случилось на заре 90-х, мне, редактору, наука: судить по качеству текста, конечно, но угадывая и потенциал, что в нем проявлен. Или полупроявлен. Наука трудная, знающая много гитик, и все равно ведь, когда мы обсуждаем рукописи с отделом прозы, в расчет берется, прежде всего, художественная состоятельность именно этого текста, а не тех, какие перспективным автором, может быть, еще напишутся.

Однако… Тревожно как-то становится, когда Елена Сергеевна иной раз посмотрит задумчиво-задумчиво и скажет: «Как бы нам не пожалеть…»

Человек, как и все мы, своего поколения, Григорий Яковлевич Бакланов к писателям из поколений уже новых, нарастающих относился не без понятной настороженности. Ждал их, очень ждал, конечно, и не забыть, как распахнулась однажды дверь его кабинета и человек, возникший в проеме, возгласил: «Здравствуйте, я пришел!»

И с такой уверенностью в своих правах это было сказано, что даже Григорий Яковлевич смешался. Только и спросил, чему, мол, обязан. «Ну как, – прозвучало в ответ. – Вы же сами позавчера в интервью заявили, что надеетесь на появление в „Знамени“ нового Льва Толстого. Так это я и есть, я пришел!..»

С новым Толстым, по правде говоря, у нас как-то не срослось. Другим новичкам, особенно если за них хлопотали сотрудники редакции, везло больше. Но и этих счастливцев главный редактор, умом всё понимая про литературные достоинства, в свое сердце все-таки не впускал. И воспламенился на моей памяти лишь единожды – настолько, что лично написал врез, как это называется на журналистском жаргоне, к повести никому еще не ведомого Ильи Митрофанова[425] «Цыганское счастье».

Она, действительно, была очень хороша – точная по интонации, яркая – до оперной мелодраматичности – по сюжету и такая уж задушевная, так беспроигрышно доводящая читателей до катарсиса, как у нынешних искушенных прозаиков редко бывает. И приняли ее на ура – понятно, не у нас, где чернуха уже ушла, зато постмодернисты еще правили бал, а сначала во Франции, где ее в серии «Дом на Никольской»[426] выпустило дружественное «Знамени» издательство «Роше», затем и в Германии.

А Илья Георгиевич, естественно, стал к нам ходить. И две повести мы даже напечатали, но как-то уже без былого азарта, поскольку нерв, что в «Цыганском счастье» был найден, в новых вещах едва просматривался, а нового автор еще не угадал. Чаще же возвращали, и вскоре Илья Митрофанов погиб. Как-то удивительно нелепо: вроде сбит был одуревшим лихачом, когда ехал на велосипеде по Переделкину.

И снова я думаю о том, как беспощадна литература, слишком мало оставляющая в своем активном запасе. И как мы все немилосердно забывчивы. Кто, ну кто теперь помнит и тот действительно замечательный монолог бессарабской цыганки, что мелькнул в январском номере «Знамени» за 1991 год, и единственную книгу так мало успевшего писателя, что вышла уже после его смерти?

Может быть, только ветераны «Знаменской» редакции. Да еще Андрей Семенович Немзер[427], в декабре 1995 года написавший, что «после безвременной кончины Ильи Митрофанова в русской словесности стало меньше солнца».

Ну, о романе Виктора Пелевина со «Знаменем» я уже рассказывал в фильме, вышедшем к его 50-летию, но пусть и в этой книжке будет, тем более что мне есть за что себя похвалить и в чем повиниться.

Самый конец 1991-го или самое начало 1992 года, и в моем служебном кабинете появляется сотрудница отдела прозы с папочкой. «Вот, – говорит, – пришедшая самотеком[428] повесть, которую мы, конечно, не напечатаем, – это же фантастика. Но вы ведь, кажется, к фантастике неравнодушны, так что посмотрите, пожалуйста».

Я посмотрел и уже в начале следующего дня передал рукопись Григорию Яковлевичу Бакланову. И он тоже не заставил себя ждать: «Интересно, очень интересно, но это же фантастика, а не литература. Разве нет?»

Вот и нет, это литература, именно литература – я был неуступчив, и Григорий Яковлевич, обычно доверявший мне во всем, что относилось к писателям, как тогда говорили, новой волны, со вздохом сомнения, но согласился.

Так что в марте 1992-го повесть «Омон Ра» была опубликована, а в апреле 1993-го мы напечатали роман «Жизнь насекомых», и по сей день кажущийся мне у Пелевина вершинным – или, пусть, одним из вершинных. Что мне стоило испорченных отношений с несколькими друзьями, на дух такой тип прозы и самого этого писателя не принявшими.

А с Виктором Олеговичем у нас завязались свои отношения – не то чтобы дружеские, но взаимоприязненные. Ему, мне кажется, было интересно мнение человека из новой для него толстожурнальной среды, а я… Я с жадным интересом успел перечитать все, что он к тому времени успел опубликовать в нетолстых изданиях, и с нетерпением ждал новой вещи.

Которая, сколько я понимаю, далась ему непросто, о чем он и сам сказал, передавая рукопись романа «Чапаев и Пустота».

Я прочел и ни на секунду не усомнился в том, что роман надо печатать. Но уже не как редактор, а как читатель был, признаюсь, смущен тем, что ажурная архитектоника и смысловая прозрачность прежних его вещей оказалась вытесненной метафизикой, до которой я, еще раз признаюсь, и вообще-то не большой охотник.

Ну и ладно. Кому интересны мои личные смущения и читательские предрассудки, если в главном я не колеблюсь: печатаем – и быстро. Напечатали мы, действительно, быстро. Даже премию присудили за лучший роман года (а год был, вспоминаю, неслабый: Дмитрий Бакин[429], Юрий Буйда, Людмила Петрушевская, Вячеслав Пьепух, Марина Вишневецкая, Андрей Волос, Григорий Чхартишвили[430] как эссеист да Лев Лосев как прозаик…).

Так что все хорошо? Но тут Пелевин позвонил и, не тратя времени на околичности, спросил: «Сергей Иванович, ну а лично вам-то мой роман нравится?»[431]

Я замялся.

И знаю ведь, что нельзя в таких случаях мяться, но… мама приучила не врать без крайней необходимости, и эта привычка на минуту успела взять верх над соображениями журнальной дипломатии. Замялся, бейте меня, и всё тут!

Поэтому Виктор Олегович мне больше не звонил.

И новые свои вещи в «Знамени» – как, впрочем, и в других журналах – не печатал.

Заметил однажды, что начинающие писатели обычно любят литературу, то есть других писателей, и готовы говорить о них хорошо.

Тогда как писатели, уже начавшие, к литературе, то есть к другим писателям, склонны относиться скорее презрительно, делая исключение для тех, на чей творческий и жизненный пример они ориентированы, и – это уж само собою – для писателей ближнего круга (своя тусовка, среда, направление и – в пределе – свое поколение).

Писатели же зрелые других писателей, им равных, обычно на дух не переносят и хвалят либо писателей, совсем еще начинающих, либо провинциальных, то есть тех, кто им заведомо не ровня и не конкуренты. Возможны, конечно, публичные похвалы и писателям своего круга (своей тусовки), но происхождение этих похвал сугубо дипломатическое или, если угодно, конъюнктурное – как у женщины: разлюбила, то есть перестала считать «своим», и стал ей чужой.

И наконец артисты в силе. О, артисты в силе! – Толстой о Шекспире, Бунин о Блоке, Блок о Гумилеве, Ахматова о Булгакове, Солженицын о Бродском, Шаламов о Солженицыне… «Я теперь уже в том возрасте, когда могу никого не любить», – еще раз процитирую Виктора Александровича Соснору и как ему возразить?

Каждый из нас по отношению к литературе, особенно новой, только что нарождающейся, либо монист, либо плюралист.

Монистам проще. Принципиальные и неуступчивые, они, руководствуясь собственным эстетическим вкусом, ценят только определенный тип словесности. И соответственно, всегда отделяют то, что в их глазах является Литературой (заглавная буква здесь желательна), от того, что ею не является. Тогда как плюралисты собственному вкусу не доверяют и готовы признать, что что-то достойное может возникнуть и за его пределами.

Мне это чуждо и, значит, Литературе во вред, говорит монист. Мне это не близко (почувствуйте разницу!), отвечает плюралист, но допускаю, что и оно пойдет литературе во благо: расширит художественные горизонты, даст новые возможности, а в случае неудачи будет полезно уже тем, что покажет, куда ходить не следует.

Я, как можно, наверное, догадаться, скорее плюралист. Но вчуже монистами с их вкусовой бескомпромиссностью восхищаюсь и им завидую – во всяком случае, до тех пор, пока не столкнусь с ними в жюри той или иной премии. Или на выпускных экзаменах.

Год 1995-й. Наши с Татьяной Александровной Бек семинаристы по Литературному институту защищают дипломные работы. Выпуск вообще сильный, но в ком мы уж точно уверены, так это в Маше и Марине – они пишут необычно, может быть, странно, но настолько ярко, что обе в «Знамени» уже напечатались и даже получили – одну на двоих – журнальную премию за дебют года.