Вундеркинды - Майкл Чабон

Джеймс ничего не ответил. Он сидел, завернувшись в свой грязный, заляпанный пятнами плащ, подтянув колени к подбородку, внимательно прислушивался к бульканью апельсинового сока у себя в желудке. В правом кулаке Джеймс сжимал пока еще не тронутый пончик — этот обсыпанный белой пудрой пончик казался единственным балластом, который удерживал юношу на сиденье автомобиля и на вращающемся под нами земном шаре. Вид у него был несчастный. Каждый раз, когда колесо попадало в выбоину или наезжало на кочку, голова Джеймса, качнувшись вперед, откидывалась назад, как стрелка чувствительного сейсмографа. Я двигался прежним курсом, но чем ближе мы подъезжали к окраинам Биглоу, тем медленнее катил мой изувеченный «гэлекси». Я думал то о Саре, то об Эмили, то об Ирвине Воршоу, пока не достиг душевного равновесия или полного изнеможения, тут загорелся красный свет, и мы остановились возле пешеходного перехода.

— Посмотрите, — удивился Джеймс, — они все на одно лицо.

На краю тротуара стояла очаровательная молодая семья: стройные длинноногие родители — оба светловолосые, оба одеты в клетчатые фланелевые рубашки и затянуты в голубые джинсы, — их окружала стайка милых послушных детишек, таких же светловолосых, опрятных и похожих друг на друга как две капли воды. Они дружно ступили на мостовую и двинулись на другую сторону улицы. Идущие рядом с отцом мальчики помахивали прозрачными полиэтиленовыми мешочками, в которых блестела вода и плавали золотые рыбки. Легкие пушистые волосы детей, освещенные утренним солнцем, тоже отливали золотом. Все держались за руки. Казалось, они сошли с рекламного плаката какого-нибудь мягкого слабительного или с обложки брошюры с проповедями Адвентистов Седьмого дня. Мать несла на руках златовласого младенца, вышагивающий рядом отец курил тонкую трубку, сделанную из душистого верескового корня. Когда они поравнялись с нашей машиной, все семейство сначала посмотрело на вмятину на капоте, а затем окинуло нас с Джеймсом долгим взглядом, в котором сквозила непонятная жалость.

— Зеленый, — сказал Джеймс.

Я смотрел на младенца с золотыми волосами. Его лицо было прижато к левой груди матери, он помахивал раскинутыми в разные стороны ручками, как политик, выступающий перед избирателями с предвыборной речью. Крохотные пальчики то сжимались в кулачок, то разжимались и складывались в причудливые жесты, словно у каменной статуи Будды. Мне вдруг показалось, что я чувствую на локте тяжесть его тела. Я распрямил затекшую руку.

— Профессор, мы можем ехать.

Стоящий сзади автомобиль начал раздраженно сигналить. Семья перешла дорогу, и как раз в тот момент, когда они ступили на противоположный тротуар, я увидел лицо младенца, выглянувшее из-за плеча матери. Он улыбался какой-то ехидной улыбкой, похожей на нервный тик, словно лицевые нервы ребенка были парализованы, его левый глаз закрывала маленькая черная повязка. Мне это очень понравилось. Интересно, способен ли я произвести на свет такого же одноглазого младенца с пиратской ухмылкой на лице.

— Профессор?

На следующем перекрестке я развернулся на сто восемьдесят градусов и поехал обратно в Пойнт-Бриз.

Когда мы подкатили к дому Сары, я заглушил мотор и посмотрел на Джеймса. После прогулки в открытом автомобиле его черные жирные от бриолина волосы топорщились в разные стороны, как заскорузлый веник, — обычно в комиксах так изображают человека, получившего какое-нибудь ужасное известие. Пончик выскользнул из ослабевших пальцев Джеймса и упал ему на колени, голова была безвольно откинута на спинку сиденья, закрытые веки слегка подрагивали. Я понимал, что он притворяется спящим, надеясь уклониться от встречи с ректором, но мне трудно было винить его за этот маленький спектакль. В конце концов, я ведь пообещал перепуганному мальчику — хотя сомневаюсь, что он поверил в искренность моих намерений, — взять всю вину на себя.

— Ладно, Джеймс, — сказал я, выбираясь из машины, — жди здесь.

Я поднялся по ступенькам крыльца и постучал в дверь. Тишина. Я нажал на ручку, она легко поддалась — дверь оказалась не заперта.

— Сара, — позвал я, переступая порог дома. — Вальтер.

В кухне на плите булькал кофейник, на столе лежала стопка выглаженного белья, пачка сигарет «Мерит» и потрепанная книга в мягкой обложке — Сара взялась за один из романов К., — в качестве закладки она использовала ядовито-розовую зажигалку «Биг». По крайней мере, Сара была дома. Я снова вышел в холл и начал взбираться по лестнице на второй этаж.

— Сара? Это я, Грэ-эди! Алло, есть кто живой?

Я просунул голову в кабинет Сары, заглянул в комнату для гостей и во все остальные комнаты второго этажа, ожидая в любую секунду получить сокрушительный удар по черепу от разъяренного Вальтера Гаскелла, который выскочит из темного угла и, размахивая одной из своих коллекционных бит, кинется на меня, как бешеный зверь. Наконец я добрался до супружеской спальни Гаскеллов, где совсем недавно совершилось ужасное злодеяние и куда мне, человеку, имеющему к нему непосредственное отношение, пока не стоило возвращаться. Дверь была приоткрыта и слегка покачивалась от сквозняка. Я толкнул ее носком ботинка, дверь виновато скрипнула и распахнулась.

— Сара?

Я окинул комнату взглядом: кровать, как обычно, была аккуратно застелена и напоминала холодную снежную целину; на тумбочке возле изголовья мерно тикал будильник; две пары шлепанцев — одни клетчатые, вторые нежно-голубые, как горная лаванда, стояли бок о бок на коврике рядом с комодом. Тяжелая бронированная дверь шкафа была открыта настежь — волшебное хранилище Вальтера опустело; вполне понятно, что он эвакуировал коллекцию в другое, более безопасное место. Стараясь не смотреть на то место, где Доктор Ди встретил свою безвременную кончину, я глубоко вдохнул и, задержав дыхание, словно мне предстояло перешагнуть через труп старого пса, переступил порог комнаты. Два огромных двухстворчатых окна спальни выходили на улицу, мне хорошо был виден «гэлекси» и сидящий внутри Джеймс Лир; его голова по-прежнему была откинута на спинку сиденья, рот приоткрыт. Он и вправду выглядел как человек, погруженный в глубокий безмятежный сон. Я пересек комнату и подошел к двум другим окнам, выходившим на задний двор. Прильнув к стеклу, я стал вглядываться в сад, и в поросшие травой ржавые рельсы, между которыми вчера вечером стоял Джеймс Лир и в раздумьях почесывал висок дулом своего игрушечного пистолета, и в большую оранжерею Сары, — это была сложная конструкция, три года назад выписанная по французскому каталогу и доставленная Саре прямо из Парижа. За запотевшими стеклами мне удалось разглядеть смутную тень.

Выйдя в коридор, я снова задержал дыхание и осмелился взглянуть на пол у порога спальни. Я увидел маленькую круглую дырочку, как будто кто-то уронил на ковер горящую сигарету, и темно-коричневые брызги, похожие на крошечные пятна от кетчупа на рубашке рассеянного джентльмена. В том месте, где криминалисты вырезали кусок дорогого берберского ковра с обуглившимся ворсом и, без сомнения, с непонятными коричневыми брызгами, остался равнобедренный треугольник, через который был виден бледно-зеленый линолеум. Я поковырял носком ботинка злополучную дыру и отправился к Саре, чтобы сообщить ей о том, что напишет в отчете эксперт питсбургской полиции.

Сад Гаскеллов не назовешь большим — участок размером тридцать на двадцать футов, обнесенный со всех сторон низким забором из белых деревянных колышков и натянутой между ними проволочной сеткой. В саду было разбито пять-шесть клумб, присыпанных жирным черноземом и огороженных неровным бордюром из вкопанных в землю кирпичей. Между клумбами шла дорожка из тех же кирпичей, выложенных в виде «елочки». Дядя Сары спас эти кирпичи во время сноса знаменитого бейсбольного стадиона «Форбс Филд», где некогда отец Сары разбил свой скромный огород. Осенью все растения на клумбах были выкопаны, а земля тщательно перепахана. Хилые побеги дикого винограда, ползущие по шатким шпалерам, выглядели болезненными, розы по обеим сторонам дорожки были безжалостно обрезаны почти под корень, на яблоне болталось несколько сморщенных, побитых морозом яблок, и мне показалось, что в углу сада, возле самого забора, я заметил почерневшие останки тыквы. Хотя я знал, что Сара уже произвела кое-какие весенние посадки, моему неопытному глазу сад казался пустым и безжизненным.

Шагая по кирпичной дорожке к небольшому стеклянному дворцу, я несколько раз судорожно сглотнул и откашлялся, прочищая горло, сердце тяжело бухало у меня под ребрами. Я был убежден, что после того, как выложу Саре все то, ради чего явился сюда, мне уже больше никогда не придется переступить порог этого дома. Оранжерея, построенная в форме креста с круглой площадкой посередине, над которой возвышался стеклянный купол, была покрыта каплями росы и ослепительно блестела под лучами весеннего солнца. Изнутри стекла запотели, но сквозь белесый туман я разглядел темные силуэты растений.