Отрицание ночи - де Виган Дельфин

Люсиль, Габриель, Мари-Анн – папина жена – и некоторые члены семьи тоже «давали показания».

Итогом психологических тестов и задушевных бесед стало решение о полной передаче опеки над детьми Габриелю. При этом уточнялось, что Люсиль может встречаться с детьми и навещать их столько, сколько посчитает нужным.

Решение суда совпало по времени с решением начальника Люсиль – уволить Люсиль и с решением банка Люсиль – временно перекрыть ей доступ к каким-либо средствам.

Люсиль было тридцать три года, и она потеряла все.

Несколько месяцев она продолжала платить за квартиру на улице Фобур-Монмартр, слишком большую для нее одной, в надежде вернуть нас. Люсиль зарегистрировалась на бирже безработных, отправилась на интенсивные курсы английского языка и принялась со страшной скоростью впитывать новые, хоть и не очень интересные ей знания.

Многие годы Люсиль провела словно в смирительной рубашке.

Ее мутный взгляд, словно залитый грязной водой, не менялся. В этом взгляде отражались принятые вовремя лекарства, микстуры и тупое смирение. Этот взгляд невозможно было поймать, он устремлялся в пол, в землю или чуть выше горизонта, но избегал неба.

Иногда Люсиль, не отдавая себе в том отчета, ходила с открытым ртом, зевала, будто челюсть вот-вот оторвется. Ее руки дрожали от лекарств, нога тоже прерывисто подергивалась – ногу Люсиль не контролировала. Когда Люсиль шагала по улице, руки по швам висели, как два трупа. Все люди, принимающие нейролептики, так выглядят, у них одинаковый взгляд, они одинаково держатся, их движения механистичны. Они далеко, словно защищены от мира, ничто не в состоянии их пронять, их эмоции на коротком поводке.

Видеть Люсиль такой было невыносимо больно. Порой хотелось потрясти ее как следует, выбить из нее хотя бы смех, хотя бы рыдание, хотя бы крик.

Летаргический сон спустя несколько лет сменился новыми приступами безумия. Люсиль ждала улучшения, старалась чем-то заполнить пустоту.

Виолетта звонила ей, предлагала сходить на вечеринку или в кино, где Люсиль каждый раз засыпала.

По воскресеньям Люсиль встречалась с подругами у бассейна. Задача подруг состояла в том, чтобы удерживать Люсиль подальше от воды.

Через выходные мы на поезде доезжали до вокзала Монпарнас, где нас ждала Люсиль. Вместе мы садились на метро, ехали до станции «Улица Монмартр», которая теперь не существует, и поднимались по бесконечно длинной лестнице, чтобы увидеть небо. Мало-помалу хрупкая связь между нашим и маминым миром восстанавливалась.

Люсиль расспрашивала нас о нашей жизни, мы рассказывали ей про братика, про коллеж, про лицей, про подружек, про соседок, про лошадь, про хлопушки, про собаку, про столовую. Но на самом деле мы ничего не говорили – ни в письмах, ни вслух. Мы не могли позволить себе высказаться.

На выходных Люсиль приглашала наших подруг детства, угощала нас, суетилась, старалась угодить.

Я вспоминала о давних временах, я бродила с подружками по широким бульварам, ходила в кино.

Думаю, именно в эту эпоху я придумала игру «Мэтр Капелло», пародию на одну телепередачу, которую мы записали и над которой долго смеялись.

Люсиль перестала читать, ходить на выставки живописи, которую так любила, и в наше отсутствие в основном лежала на диване, глядя в пустоту. Люсиль наблюдалась у психиатра, который прописывал ей лекарства, и у психотерапевта, с которым встречалась пару раз в неделю – не очень успешно, ведь мама все время молчала. Ей было нечего сказать в свое оправдание.

Она боролась за жизнь, старалась принарядиться и накраситься к нашему приезду. Ради нас Люсиль покупала по воскресеньям пирожные.

Но малейшее движение души стоило маме очень дорого, мы это знали.

В течение нескольких месяцев Люсиль искала работу секретарши и даже дрожащим почерком откликнулась на три или четыре анонса. Разумеется, приему на работу предшествовало собеседование – мама не могла подвергать себя такой пытке.

Когда деньги на квартиру на улице Фобур-Монмартр кончились, Люсиль благодаря помощи близких перебралась в двухкомнатное жилище на улице Предпринимателей в 15-м округе.

Следующей весной президентские выборы 1981 года вывели Люсиль из состояния ступора. Впервые за долгое время Люсиль интересовалась чем-то, не связанным с собой и с нами. Пару раз мы с мамой говорили о политике, она пыталась объяснить мне свою позицию. Люсиль считала, что Франсуа Миттеран – человек будущего, спаситель наш. Франсуа Миттеран казался маме воплощением новизны, точности, надежды, доказательности, спокойствия и силы. Все мы нуждались в спокойствии и в силе, в том, чтобы занавес молчания и одиночества кто-то уже в конце концов поднял…

Мне вот-вот должно было исполниться пятнадцать, и я воевала с Габриелем. Я рассуждала о смертной казни, об общественном детерминизме, о слаборазвитых странах, о мещанстве и убожестве провинции. Я включала музыку на полную мощность и радостно переслушивала песню Рено: «Общество, общество – ты не получишь мою душу». Долой мечты о комфорте и благополучии, долой конформизм, долой ценности мелкой буржуазии, толстые ковры, безукоризненные интерьеры!

Я стала бунтаркой!

10 мая 1981 года в поезде, который возвращал нас домой после бурных выходных у Люсиль (мы с ней ходили на выборы и ждали, пока она голосовала), в восемь часов и сколько-то минут контролер торжественно объявил о победе левых. Половина пассажиров радостно захлопала, другая половина встретила новость холодным молчанием. Мобильники тогда не существовали в природе, и мы узнали о победе Миттерана из уст контролера, который, в свою очередь, узнал о ней от водителя поезда, который узнал о ней по радио. Кажется, около 52 % голосов было отдано за Франсуа Миттерана. Между Версальским вокзалом и станцией Дре, в лесах и полях, я вдруг почувствовала себя спасенной. Франсуа Миттеран стал Президентом Республики.

Выйдя из поезда, мы ступили на новую землю. Уже стемнело, и мы шли навстречу Габриелю под светом фонарей. Тогда мы еще не знали, какие препятствия, неожиданности и невзгоды нам уготованы. Габриель выглядел напряженным – как всегда в момент нашего прибытия из Парижа, и еще потому, что ненавистный ему Миттеран победил.

Вечером я уснула с мыслью о маме: я представляла ее на площади Бастилии, куда – я прекрасно знала – она не смогла бы добраться; я представляла ее в толпе празднующих победу – Люсиль танцевала, кружилась, при этом пышная юбка в цветочек порхала, как бабочка, а мама улыбалась счастливой улыбкой…

Спустя несколько месяцев я слушала, как Барбара поет о великом событии 1981 года и о людской надежде:

Смотри, смотри, все изменилось, теперь все легче и пестрей!

Смотри, смотри, все преобразилось, и звезды светят ярче фонарей!

Мужчина с розой посреди дороги… Смотри – заглядывает очень далеко…

Дай бог, чтоб не устали ноги – идти, глаза – смотреть, сердца любить – легко.

Я не знаю, какой в моем исследовании смысл и что останется от времени, потраченного на чтение обрывочных воспоминаний, прослушивание кассет, замедленных записей с помехами и паузами. Какая польза от коробок со старыми вещами, от старых писем, от официальных извещений, от медицинских или судебных отчетов, от фотографий, от разговоров? Какая польза от боли?

Я не знаю, зачем мне нужна эта книга.

Однако чем дальше я захожу, тем глубже осознаю, что провожу исследование не ради реабилитации, оправдания, толкования, исправления ошибок, доказательства – нет. Я пишу эту книгу ради сближения. Ради себя и детей, на которых, несмотря на мои усилия, давит их полное слез и страданий наследие прошлого.

Я хочу вернуться к началу начал. Я хочу придать значение тому, что его не имело.

Я обязана проанализировать ощущения и мысли, носителем которых являюсь и которые, так или иначе, передам своим детям. Семейное бессознательное – та еще загадка. Я хочу перестать бояться, что произойдет трагедия, словно мы прокляты. Я хочу использовать свою удачу, свою энергию, радость жизни, чтобы разрушить страх. Я устала вечно ждать подвоха, страшной беды, горя, которое настигнет нас, где бы мы ни были.