У «Волчьего логова» - Петр Трофимович Кугай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аникеев не имел связи с партизанами, но всегда был готов помочь им. Зная активную натуру Марфы Давыдовны, он ни на минуту не сомневался в том, что она связана с подпольщиками. И когда Марфа Давыдовна, выждав длинную очередь, попала к нему на прием, сухо спросил:
— Что у вас?
— Андрей Никитович, у меня ничего не болит. Вот только душа…
— Когда болит душа, обращаются к священнику…
— Мне надо, чтобы вы пошли со мной. Моего больного сюда нельзя привести.
— Куда мне надо прийти?
— Ко мне домой сегодня вечером.
— Хорошо, — и, не дав ей сказать больше ни слова, громко выкрикнул: — Следующий!
А вечером Марфа Давыдовна угощала его чаем с калиной, рассказывала о своем житье-бытье. Они просидели весь вечер, разговаривали и вместе с тем прислушивались к тому, что происходит на улице. Но Игорь так и не приехал. Попив предложенного учительницей чайку, Аникеев наконец стал прощаться.
— Ну, лечить, вероятно, сегодня мы уже никого не будем. До свидания, Марфа Давыдовна. А если что случится — не стесняйтесь. Приходите прямо ко мне домой. Я ведь живу при больнице.
В этот день до позднего вечера между Гущинцами, Павловкой и Калиновкой разъезжал танковый патруль. Поэтому Коцюбинский смог приехать лишь на следующий вечер.
— Вы не ходите, Марфа Давыдовна. Зачем двоим рисковать? — сказал он.
Игорь сел в сани, пустил лошадь спокойным шагом. До Аникеева тут и ехать метров семьсот всего. В Калиновке вообще все близко. Тут и станция, и другая станция, и офицерское общежитие, и солдатские казармы, тут и полиция, и жандармерия, и тюрьма, и базар, и гестапо.
Оставив коня у дальнего угла больничной ограды, Игорь разыскал нужное окно и постучал.
Выглянув в окно, Аникеев кивнул и через несколько минут вышел, неся в руках баул. Игорь пошел к саням. Врач — за ним.
— Постелите сена и ложитесь, — сказал Игорь. — Вдруг стрелять придется — безопаснее.
Одному ему известными закоулками Игорь привез врача к хате Томчука. Аникеев осмотрел раненых и тут же приступил к операции. Провозившись часа два, он вытащил еще несколько осколков, зашил Волынцу щеку, сделал всем уколы, дал необходимые советы и стал собираться.
— Я сделал все, что можно в этих условиях. Остальные осколки вытащим, когда придут наши. Счастливого выздоровления!
Игорь повез его домой. Едва показались первые дома Калиновки, Андрей Никитович сказал:
— Остановите. Дальше я пойду сам. И вам рисковать незачем, и мне тоже. Я спокойнее доберусь пешком.
После посещения Аникеева раненым стало заметно лучше, и Волынец попросил Ивана Павловича передать товарищам, чтобы принесли в партизанский госпиталь пишущую машинку. Он не хотел терять времени. Целыми днями сидел и печатал листовки. Иногда его сменял Довгань.
О том, что раненые находятся в хате Томчука, в селе, кроме Кати Белой и Кати Черной, ни одна живая душа не знала. Даже родным ничего не говорили.
К Волынцу очень привязались дети Томчука. Их было трое: десятилетняя Катя, восьмилетняя Ганя и шестилетний Павлик. Томчук перед войной овдовел, за детьми ухаживала его мать — старая, немощная женщина. Она из-за недостатка сил, Иван Павлович из-за нехватки времени очень мало занимались детьми. А Петро рассказывал им бесконечные сказки, которые тут же сочинял, объяснял в доступной для них форме, почему идет война и кто за кого воюет, сочинял стихи и песенки, выдумывал всякие забавы, делал игрушки.
Так они прожили больше десяти дней. Но каждый день пребывания раненых в селе был сопряжен с большим риском. Едва поправился Саша Блохин, его забрали в отряд. Потом Сергей с Игорем приезжали за Волынцом. Но привезенные ему сапоги оказались тесными. Сергей предложил брату свои сапоги. Но Петро отказался.
— Еще не хватало, чтобы ты простудился. В другой раз заедете.
У Довганя положение было серьезное: беспокоили мелкие осколки, глубоко засевшие в ноге. Его Игорь отвез к Марфе Давыдовне. Вечерком подошел Аникеев и оказал партизану помощь.
После ухода Аникеева Довгань собрался было снова лезть на чердак, чтобы подремать до вечера, но в это время увидел на улице знакомую фигуру Григория Блохина. Марфа Давыдовна еще ночью, едва Петро с Игорем переступили порог ее хаты, со слезами рассказала, что Митю Блохина замучили в гестапо. А Гришу выпустили. Только он какой-то «не такой» стал…
Тогда Петро так и не понял, каким именно стал Григорий. И теперь со смешанным чувством любопытства и волнения ждал, когда тот войдет в хату.
Вот он скрипнул входной дверью и переступил порог. Поздоровался и устало опустился на стул. Марфа Давыдовна ушла, чтобы дать возможность мужчинам переговорить. Довгань не узнавал Григория. Он привык его видеть подтянутым, собранным, сильным. А теперь перед ним сидел обмякший, раздавленный человек с пустыми, поблекшими глазами. Довгань стал его расспрашивать, кто их пытал, какими сведениями интересовались фашисты, каким образом ему удалось вырваться.
— Не беспокойся… Я никого не выдал… А больше не спрашивай. — И вдруг сорвался, хриплой скороговоркой, глотая окончания слов, стал говорить: — Что они делали, что они делали! Вы как хотите, а я не могу больше, не могу больше! Ну почему они меня не убили! Я никогда ни о чем так не мечтал, как о смерти…
Григорий умолк, нахмурился, а потом встал и, не сказав ни слова, вышел из дому.
Довгань еле дождался сумерек. Он знал, какими дорожками ездит Игорь, и, с трудом доковыляв до кустиков, стал ждать. Он был рад, что благополучно выбрался из дома Марфы Давыдовны. Ведь Григория выпустить могли только с одной целью — выследить круг его знакомых.
Игоря пришлось ждать долго. Наконец он приехал, помог Петру сесть в сани.
— Сегодня утром двое наших пропали, — сказал он.
— Как пропали?
— А так… Послал Мессарош их за чем-то в Калиновку. Троих: Колю — военнопленного, с аэродрома который, Леню Толстихина — эвенка, и Герфана Кильдиярова — татарина. Ни одного
