Рождение Зимы - Брайан Ракли

— Я хочу только вернуться к моему народу. Я никому не скажу, где находится во'ан. И Роту скажу, чтобы не рассказывал. Мы только хотим обратно.

Он больше не мог говорить. У него уже стучало в голове. Все, что он когда-либо слышал о кирининах, все кровавые рассказы, теперь крутились у него в голове и требовали внимания: о фермерских детях, убитых в собственных постелях, о жестоких пытках воинов, захваченных в лесных перестрелках. И все же он цеплялся за мысль, что все это только рассказы, и они не могут иметь отношение к нему, здесь и сейчас. Он поверить не мог, что избежал ужасов Рождения Зимы только для того, чтобы быть осужденным на смерть старой женщиной с чем-то красным в серебристых волосах.

— Пей, — сказала Ин'хинир. Оризиан сначала не понял, о чем она, и взглянул на нее. Потом спохватился, что небольшая деревянная чаша так и стоит у него на колене. Вспомнив о вяжущем вкусе напитка, он нерешительно поднес чашу ко рту и отпил. Жидкость немного охладила, и, хотя вкус остался таким же резким, но уже не жгла так отчаянно. Голова немного прояснилась, томительный жар отхлынул от лица.

— Чего стоит твое обещание? — спросила Ин'хинир.

Оризиан помолчал, подыскивая слова, которые помогли бы ему наладить контакт с этой женщиной; он в этом очень нуждался. Он заявил:

— Оно налагает на меня обязательство. Такое же, какое ты имеешь по отношению к во'ану, и какое, по твоим словам, имела Эсс'ир по отношению ко мне. Мое обещание — это обязательство, которое я должен выполнять перед самим собой и перед тобой.

— Куда ты пойдешь?

— Пойду? Я… — Он не знал. Куда идти? Отец погиб, Эньяра и Иньюрен, наверное, тоже. До Колгласа слишком далеко, если Рот прав насчет того, что они зашли очень глубоко в эти земли. — Я сначала пошел бы в Андуран. К дяде, тану. Если то, что ты говоришь, правда, то мой народ должен воевать против Темного Пути и Белых Сов. Я должен в этом участвовать.

В глубине хижины кто-то, скрытый в полутьме, затянул песню. Это был приятный однообразный и таинственный напев, такой негромкий, что казался далеким бормотанием. Оризиан не был даже уверен, один ли голос звучит. Слов он тоже не разбирал. Звуки были печальные, почти скорбные.

— Я не собираюсь причинять Лисам никакого вреда, — опять начал он. — Я вам не враг. Если там воюют, то это против других хуанинов и против Белых Сов. Не Лис, — больше он ничего не смог придумать.

Долгое время никто не говорил ни слова. Была только обволакивавшая его песнь. Он опустил глаза и стал смотреть в чашу на коленях и на жидкость в ней. Она быстро остывала. Лишь легкий пар поднимался из нее к его лицу.

— Оставь нас, — наконец сказала Ин'хинир.

Еле-еле справившись с навалившимся облегчением, Оризиан кое-как поднялся на ноги. Торопясь уйти, он даже не обращал внимания на боль в боку. Только когда он уже поднял шкуру на выходе из палатки, сомнение выдало себя.

— Значит, нам разрешат покинуть во'ан? — спросил он.

— Мы будем думать, — только и ответила Ин'хинир.

VI

Он долгие часы просиживал, скрестив ноги, у входа в палатку. Ему дали кунью накидку, от которой шел такой крепкий запах, как будто ее только что содрали с животного. Накидка была кстати, потому что воздух свежел с каждым днем.

Две недели — и целую жизнь — назад осуществилась его мечта попасть в лагерь Лис. Даже теперь, несмотря на тревожные воспоминания о том, что его сюда привело, мир лагеря казался ему немного загадочным, хотя и спокойным. Мимо него то и дело проходили киринины, и все они, и дети, и взрослые, двигались очень плавно, несуетливо, с чувством собственного достоинства. Даже самые старшие из них, сморщенные и иногда немного сутулые, сохраняли ту естественную фацию, какой Оризиан никогда не видел у людей. Взрослые весьма терпимо и снисходительно относились к стайкам носившихся между хижинами детей. Они наблюдали за ними, иногда вмешивались в их потасовки и споры, но Оризиан ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь поднял на детей голос или сильно рас сердился.

Дожди миновали, но, несмотря на стремительно несущиеся облака, большую часть дня небо было ярким. На солнечном свету голые деревья отбрасывали четкие тени по всему лагерю и ложились на траву зеленым напоминанием о лете. Какие-то небольшие птички порхали и щебетали по всему во'ану. Киринины уходили и приходили. Они, как и в любой другой деревне, охотились, собирали хворост, готовили еду.

Но среди уже знакомого попадалось и кое-что такое, чего он не знал и не понимал. Например, его выбивало из колеи огромное, сплетенное из сучьев лицо, стоявшее как часовой в центре во'ана; один или два раза он видел, как киринины прикасались к нему пальцами и что-то бормотали. Иногда ему казались угрожающими шесты, украшенные черепами разных животных, особенно при определенном освещении. Но, наверное, больше всего его нервировало, когда он замечал, что кто-нибудь из Лис тихо стоит между хижинами и смотрит на него. Когда он отвечал взглядом на взгляд, то человек ничуть не смущался. Оризиан всегда первым отводил глаза.

Пару раз в день им с Ротом разрешали побыть какое-то время вместе. Рокочущий бас Рота чаще всего тратился на заботы об Оризиане и планы скорого, как только юноша наберется сил, бегства. Оризиан знал, что, если Лисы этому воспротивятся, им с Ротом далеко не уйти; лучше и безопаснее полагаться на здравый рассудок и терпение, а не на побег. В глубине души Рот и сам это понимал. Наверное, он говорил о побеге только потому, что считал это полезным для подъема духа товарища. Но тогда они оба лукавили, поскольку Оризиан так и не сказал Роту о разговоре с во'ан'тиром. Вряд ли Роту стало бы легче, если бы он узнал о том, что их судьба все еще висит на волоске. Пока, во всяком случае.

Эсс'ир навещала его часто, иногда приносила еду, иногда осматривала рану, иногда просто так — он не понимал зачем. Дошло уже до того, что он поджидал ее. Хотя она редко улыбалась, в ее обращении с ним чувствовалось скрытое дружелюбие. Случалось, в разговоре она, как иногда и Иньюрен, употребляла странные обороты, и Оризиан не всегда улавливал смысл ее слов.

Иногда она отвечала на вопросы. Он спросил, сколько людей в во'ане, она ответила, что две-три сотни. Семь а'анов, которые опять распадутся весной. Где ее родители? Ее родители ушли к плакучей иве. Брат охотится в горах Кар Крайгара.

Если же он задавал вопрос, который выходил за какие-то невидимые рамки, она притворялась, что не слышит, или уходила. Она не говорила о том, что их с Ротом ждет, не обсуждала их судьбу, как не говорила и об Иньюрене. А когда он спросил ее об огромном таинственном лице из прутьев и сучьев, которое надзирало за всем лагерем, она только чуть заметно качнула головой. Он уже научился ходить, потихоньку и осторожно.

По ночам, когда ему никак не удавалось заснуть от странного запаха кирининской палатки, он прислушивался к чужеродным звукам леса и лагеря. В эти одинокие часы, его, объятого тьмой, одолевали образы и воспоминания, которые безостановочно крутились в голове. Чаще всего это были сцены из ночи Рождения Зимы в Замке Колглас. Но был один человек, в ком он нуждался больше всего, чье отсутствие ранило его гораздо сильнее всего прочего, и которого он потерял задолго до той ночи: Лэрис, его мать. Пустота, которую она оставила в его жизни, так и оставалась свежей незаживающей раной. Тогда он плотно закутывался в меха на своей лежанке, как будто укрывался в ее объятиях.

Наутро четвертого дня с тех пор, как он очнулся, когда Эсс'ир принесла ему чашу с жидким бульоном, он почувствовал, что что-то изменилось. Она как будто светилась, чего прежде не было. Он спросил, не приняла ли Ин'хинир решения, но Эсс'ир не ответила.

Только сказала:

— Брат вернулся. Он к тебе зайдет.

Действительно, позже в сопровождении Эсс'ир в хижине Оризиана появился высокий, поджарый охотник. Он оказался внушительнее, чем все киринины, каких до этого видел Оризиан. Он вошел без единого слова и, казалось, занял собою все пространство палатки. У него были длинные серебристые волосы с металлическим отблеском и суровое лицо, сплошь покрытое замысловатой, синей татуировкой. Дымчатые глаза оставались бесстрастными, но уголки рта чуть-чуть дрогнули при виде полусидевшего на лежанке молодого хуанина.

— Мой брат, — объявила Эсс'ир. — Варрин.

— А я Оризиан, — сказал раненый юноша, страстно желая, чтобы его сердце так не колотилось.

Высокий киринин наклонил голову и прищурился. Оризиану показалось, что его чем-то пронзили.

— Альин, — сказал Варрин и вышел на утренний воздух.

Эсс'ир смотрела ему вслед, поглаживая щеку белыми ногтями.

Оризиан откашлялся:

— Что значит альин!

Она взглянула на него:

— Птенец, неоперившийся. Они выпадают из гнезд. Не годятся для охоты, — ответила она и вышла вслед за братом.