Перуну слава! Коловрат против звезды - Лев Прозоров

– Ну спрашивай, юнак. Спрашивай… – хмыкнул Боян, глядя в огонь. – Я ж тебе разрешил ещё вчера говорить.

Верещага чуть не ляпнул, что разрешил-то ему наставник до порога шатра, но вовремя прикусил язык – если уж учитель считает, что разрешил, то ему виднее, и не ученику на это возражать.

И вообще, они же из шатра вышли? Вышли. Выходит, разрешение снова в силе.

– А ты, Вещий, с этим Кур… Курей… вроде друзья, что ли? – отвыкший от разговоров язык ворочался неуклюже. Аж своим же ушам слушать больно было.

– Вроде, юнак… хорошее слово – вроде. Вроде друзья – насколько у печенежского кудесника могут друзья быть, особенно из «ковырятелей земли» и «обитателей нор».

Последние слова гусляр произнёс на печенежском.

– То есть, – со странной смесью облегчения и разочарования спросил Вольгость, – вы с ним дрались не взаправду, потехи ради? Ну, как наши меж собою?

Боян поглядел на ученика, как на безголового.

– Потехи… юнак, если б могло статься так, чтоб я Куркуте проиграл – мы б с тобою сейчас о смерти, как о благе великом, мечтали. Видел, что у него на кожухе?

– Шкура с голов ободранная с волоснёй. Как у всех печенегов…

– Э нет, юнак, не как у всех… простой печенег просто победу свою так знаменует. А кудесник степной из той «волосни» аркан сплетёт, на душу отходящую вражью накинет – и в рабство себе посмертное утянет. Так и будешь до скончанья мира на посылках у него да его наследников, а не случится наследников – в мелкую нечисть степную изродишься, станешь в дымоходах выть, ягнят хворями мучить да степнячкам дурные сны нашёптывать. Понял теперь, отчего я говорю, что простая смерть нам бы с тобою за благо сталась?

Вольгость, сглотнув, кивнул.

Не без труда приступил к новому вопросу.

– А вот как вы бились – оно было? или морока одна? Там же шатёр был – а вы орлами в небо, и полога не видать было.

– Было, конечно, юнак, – Боян поглядел укоризненно. – Просто кудесники-то ежели не совсем в мире духов, так на границе его бьются. Вот и увиделось так.

– Так оно увиделось или было? – не унимался Вольгость.

– Вольгость, – свёл клочковатые брови старый волхв. – Ты вервь переменить решил, в волхвы податься, коли тебе так надо на это ответ знать?

– Упаси Боги! – с огромным чувством ответил Вольгость, перед которым пронеслось в этот миг всё, чего он насмотрелся за время своей с наставником поездки в Дикое Поле – от невесть откуда налетевших и невесть куда пропавших птиц на медоваровом возу и до недавнего поединка учителя и печенежского ведуна. – Учитель, может, я лучше с ордой-другой подерусь, а?

– Дерись, юнак, отчего нет, – рассмеялся Боян.

– Вэх, а я тебя знаю, бледнокожий! – раздалось над головами послов великого князя. – Это ты с послом приехал? Неужели посол взял к нашим ябгу поротого?

Вольгость поглядел наверх – и заулыбался, широко и радостно.

Рядом на приплясывающем жеребчике восседал, подобрав под себя одну ногу, задиристый сопляк, приходившийся бию-толмачу Яналу вроде бы сыном. Как там его звали? Тонузоба вроде…

Ну вот и свели милостивые Боги… да ещё и не в то время, когда учитель велит молчать.

– Тонузоба, – радостно начал русин, поднимаясь на ноги с стоящего на земле седла, на которое было присел. – А подскажи, друг: ябгу – это тот, кто? Или всё же тот, кого?

В холодных глазах юного печенега зажглись рысьи огоньки.

– Какой смелый поротый… даже когда вокруг нет толпы таких же бледнокожих…

– Я тебе щас больше скажу, – продолжая радостно улыбаться, сообщил Верещага. – Я ещё бываю смелым, не только вскарабкавшись на коняшку, как белка на сосну.

Глаза печенега на мгновение заматовели – видать, разбирал чужие слова, складывал, угадывал смысл незнакомых. Потом он, сбросив свою неизменную невозмутимость, улыбнулся Верещаге – так же широко, как русин ему самому. Как будто давно не виденному другу.

– Тонузоба тебя сперва побьет, – сказал Тонузоба, разворачиваясь к Вольгостю всем телом. – Несильно – ноги ломать не станет, хребет ломать не станет. А потом возьмет плеть и будет гнать до самой вашей Куявы.

С этими словами он оттолкнулся ногами от спины присевшего на мгновение на задние ноги коня и полетел на Верещагу.

Мальчишки, созерцавшие игру, тут же столпились вокруг нового зрелища, к ним прибились и игроки, и владелец жеребёнка. Круглоголовый огромный пёс подошёл поближе – и снова улёгся.

Привлечённый шумом, из шатра выскочил рыжебородый печенег – тот самый, что вчера примеривался к головам послов палашом. Сперва пренебрежительно скривился, увидев двух поджарых щенков, вываливающих друг дружку в пыли и колошматящих кулаками. Потом разглядел, что один из «щенков» – как раз посол, и ринулся спасать честь кочевья, оттаскивая за волосы безмозглого соплеменника. Но старший посольства, бхакши с севера, созерцавший драку, встретил миротворца построжевшим взглядом и запрещающим движением руки.

С бхакши редко спорят – те, кому хоть сколь-нибудь дороги удача и здоровье. Печенег недоумённо поклонился старшему послу и скрылся в шатре – во всяком случае, случись тут один из тёмников или другой ябгу, рыжебородого не обвинят.

Боян же наблюдал за дракою, подперев щеку кулаком, и задумчиво улыбался.

Не стоит мешать, пусть парень отведёт душу. Который месяц уж ни с кем не бранился и не дрался, истомился, поди. Пора и отдых дать человеку – не зверь же он, Боян, всё-таки. Ну, большей частью…

Глава XI. Смоленск

От Чернигова и Новгорода-Северского Смоленск тем отличался для Мечеслава Дружины, что про него вятич слыхал ещё с детства. Больше того, знал родившегося там человека – а с людьми из, скажем, Киева, про который отрок Мечша тоже был наслышан, познакомился уже посвящённым воином.

Когда входили в распахнутые ворота Смоленска, в толпе встречавших, рядом с молодой женщиной в шлеме – оказавшейся княгиней Предславой, – главой городского полка, которым тут, на диво, сидел не русин, а кривич по имени Резан, и городскою старшиною, из коей Мечеслав худо-бедно запомнил старейшего купца Горуха и коваля Узьму Древана, вятич увидел на диво знакомое лицо. Конечно, мог и обознаться, всё же едва ль не все кривичи долгоголовы, круглолицы, курносы, с небольшими глазами…

Нет. Не обознался. За едва ли не десять лет с последней встречи кривич мало переменился, только седины в усах прибавилось.

– Радосвет! Радосвет! – Мечеслав повернул коня к распахнутой створе ворот, у которой стоял знакомец. Тот изумлённо вздрогнул, прищурил тёмные глаза, всматриваясь.

– Господин? Не во гнев сказать, не припомню я тебя…

Сначала Мечеслав удивился, рассердился даже. Но потом осадил себя – а с чего торговцу его помнить? Это память отрока Мечши держала облик редкого в его детстве чужака-друга, да ещё торговца, да ещё кривича. А сколько воинов, пусть даже вятичей, перевидал, небось, Радосвет… и уж вовсе ни к чему ему было припоминать отрока-пасынка…

– Вятичи. Вождь Кромегость. Помнишь? Я был у него в дружине… – глядя на светлеющее лицо купца, Мечеслав помялся и всё же неохотно закончил: —…отроком.

– Стой, стой! – кривич потёр румяную скулу. – Мечша! Так? Тебя тогда звали Мечшей…

Помнит!

– Велесом клянусь, витязь, не признал! Вот кабы ты не окликнул – в жизни не признал бы… так ты нынче в киевской дружине? Лихо. Ну, как будет время – заворачивай, Радосветово подворье все знают.

– А ты, – от нежданной тоски в груди заломило, будто зубы от родниковой водицы, – а ты давно в наших краях бывал?

Радосвет озадаченно наморщил волчий лоб.

– Да давненько… года три уж. И то больше не по вашим землям ездил, а по соседям – голяди, да муроме, да мещёре.

Мечеслав открыл было рот… и закрыл его.

А когда он сам уехал из родного края?

Весной. Весной этого года. А всё казалось теперь таким далёким – как отрочество после посвящения.

Нет, не так.

Ничего не стало «маленьким» или «неважным».

Просто… мир оказался много больше, чем виделся из болотных и лесных городцов.

Это не так уж много меняло, на самом деле.

Клятва осталась клятвой. Долг – долгом. Враги – врагами.

Уже последние возы полюдья втягивались в смоленские ворота.

– А ты это, господин, заезжай ко мне, – улыбаясь, предложил Радосвет. – У меня встанешь. Рады будем.

Сперва-то не до того было. Надо было за полочанским князем приглядывать – а парень вроде оказался неплохой, и хвала всем Богам, что великий князь его не зарубил, а только ошеломил.

Но потом, когда даже строгая лекарка, княгиня Предслава, признала, что особый присмотр полочанину больше не надобен, Мечеслав Дружина собрал своё небогатое добро, Вихря с Ряском и перебрался к Радосвету во двор. По всему выходило, что в Смоленске княжье полюдье пробудет ещё долго.

Радосвет обитал в доме о двух срубах. С ним жило семейство – старуха-мать, младший неженатый брат Радослав, жены – Кунавиха с Досадою. Детей было мало – видать, из-за частых отлучек купца – всего шестеро, двое мальчишек и четыре девчонки. Ещё была челядь – мужчины, многие из которых показались Мечеславу знакомыми, и женщины. Челядь ела с того же стола, только с конца, спала на тех же лавках, только у дверей. В общем, даже и в большом Радосветовом дому было не то чтобы очень просторно. Да ещё сплошь и рядом приходили торговые знакомые Радосвета, поглядеть-послушать гостей из далекого Киева. Кроме купцов, приходили вовсе странные люди, державшиеся с Радосветом как сыновья, но по возрасту годившиеся ему самое малое в братья-погодки. Как узнал удивлённый Мечеслав, были это изгои-пущенники – отпущенные на волю Радосветовы челядины. Пущенник – ещё не вольный. Хоть и живет вроде своим домом, своим хлебом – да не своим умом. Ни в суд, ни в пир пущенника без бывшего хозяина не зовут, и считается он до конца дней кем-то вроде сына при отпустившем из челяди хозяине.