Илья Репин - Корней Чуковский

Впервые перед широкой публикой предстала картина „Заседание Государственного совета“ вместе с этюдами к ней.

В день открытия выставки Чуковский пишет Репину подробное и восхищенное письмо.

„Дорогой Илья Ефимович.

Только что вернулся с Вашего торжества. Впечатление титаническое. Не верится, что все это обилие лиц и фигур создано одним человеком. Весь огромный музейный зал — переполнен, — 340 вещей И. Е. Репина!

Прямо против двери „Бурлаки“ и „Проводы новобранца“ — сверкают нарядными, необыкновенно „звонкими“ красками. Справа — чуть войдешь — далеко-далеко золотятся вершины гор „Иова и его друзей“. Неподалеку от (Нова“ светится поэтическим светом — светильник дочери Иаира. Оглянешься — о! — словно грянул оркестр — мажорная музыка „Государственного совета“. Повешен „Совет“ великолепно. Освещен еще лучше. Глядеть издали — стереоскопичность полная. Все отношения фигур так угаданы, что не верится, что это на плоскости. Все кругом только ахают: восхищаются дивной характеристикой поз, лиц, выражений, могучей гармонией красок, титанической цельностью „общего“. Если долго смотреть, фигуры как будто движутся.

Слева от картины все этюды к ней — в стройном и мудром порядке.

Вообще развеска идеальная. Петр Иванович показал себя в невиданном блеске…

Огромная стена занята портретами. Так и лезут из стены могуче изображенные лица. Протягивает руку Спасович (слышишь его польский акцент), аппетитно смеется Молас, сверкает — аристократическим профилем Головина, восхищает своими красками „Отец художника“. Ах, какая это мелодичная вещь — „Отец художника“, какое недосягаемое живописное мастерство. Помните ли Вы ее? Как смело на щеке положен ультрамарин, как дивно — одним мазком — вылеплены стариковские губы! Картина повешена низко — ее можно хорошо рассмотреть… И над всем этим Сам Творец, как некий Саваоф — Ваш портрет работы Кузнецова[206]. Направо от входа — Ваш бюст — работы М. Ф. Блоха[207]. Бюст украшен цветами. Публика на „вернисаже“ — самая трогательная, все мы, старики и старушки, ездившие когда-то в Куоккалу, бывавшие на Ваших „средах“. И среди всей этой восторженной толпы ныряет счастливый П. И. Нерадовский. Сегодня его именины.

К Выставке изготовлен каталог, очень изящный, толково составленный. Мне только не понравилась статья о Вас — А. П. Иванова. Многословная, смутная, бесталанная[208]. Эх, Илья Ефимович, не зарывайте в землю свою биографию, разрешите издать ее немедленно, советую Вам дружески; как жаль, что эта биография не вышла к Выставке. Будьте здоровы. Если захочется, черкните несколько строк. Погода-то какая! Скоро купаться!

Ваш Чуковский».

И снова, как обычно, характерная приписка на отдельном листочке. — Чуковский расспрашивает Репина об его картинах:

«1) Недавно в книге воспоминаний А. И. Дельвига я увидел его великолепный портрет, чудесно вылепленный! Сытый немец, генерал, инженер, накачавшийся пивом. Где этот портрет теперь? Я никогда не читал о нем, не слыхал о нем, не видел его.

2) В „Воспоминаниях“ о Костомарове я прочитал, что он перед самой смертью приехал посмотреть на Вашего „Иоанна“ — и встретился на выставке с Вами. Верно ли это? [209]

Я собираю о Вас все сведения, где только могу»[210].

Из Куоккалы пришел ответ (письмо Репина опубликовано на с. 115).

Письмо это дошло до Чуковского только 23 июля 1925 года, вероятно, из-за того, что Репин написал весьма своеобразный адрес:

«Ленинград Russia Корнею Ивановичу Чуковскому. Справиться об адресе в Русском музее у Петра Ивановича Нерадовского. Просит Илья Репин, которого выставка в Музее (Инженерная 4)».

Чуковский в тот же день ответил Репину:

«Дорогой Илья Ефимович!

Сию секунду получил Ваше письмо. Оно пролежало в Русском музее почти два месяца. Черт знает что такое! Совершенно случайно узнал я от Николая Александровича Пыпина, что в Музее, кажется, есть письмо ко мне от Репина!!! Никто даже не потрудился узнать мой дачный адрес — и переслать Ваше письмо туда. Позвольте сообщить Вам мое местожительство раз навсегда: Кирочная 7, кв. 6.

Одновременно с этим пишу Петру Ивановичу Нерадовскому. Мне кажется так: нужно выставку продлить до сентября и ждать Вас к сентябрю, не раньше. Вот почему:

1. Нельзя лишать Вас летнего отдыха в Куоккала. В Питере теперь духота, пыль, а Вы привыкли купаться в море, гулять в саду, любоваться зеленью. Куоккальская летняя природа действует на Вас всегда благотворно.

2. Большинство тех людей, которых Вам хотелось бы повидать и которые были бы счастливы увидеть Вас, находятся в отсутствии: кто в Крыму, кто на Кавказе, кто в деревне. Нет ни студентов, ни профессоров, ни художников, ни писателей.

3. Квартиру Вам и Вашей семье нужно приготовить исподволь. Мне кажется лучше всего — на Каменном острове. Так как автомобилей Вы не любите, то Вам нужно предоставить карету.

Если бы Вы черкнули мне, что Вы считаете наиболее удобным для Вас — для Веры Ил[ьиничны] — и для Юрия Ильича, — то я, совместно с Нерадовским — осторожно и без шуму приготовил бы все это к Вашему приезду.

Я живу неподалеку от Вас — в Сестрорецком курорте, вижу в бинокль Куоккала — и мне кажется смешной чепухой, что я не могу пешком придти к Вам в хороший день — в среду.

Какие чудные дни! Купаетесь ли Вы. Я купаюсь по нескольку раз в день, почернел как арап. Чуть получу письмо от Нерадовского, откликнусь на Ваше письмо по-настоящему, а это только так — предварительно.

Пишите мне по городскому адресу. Мне передадут.

Выставка Ваша стала одной из главных достопримечательностей города. Был съезд врачей: все медики „побывали там“. Приехали инженеры на Волховстрой — и первым долгом на Репинскую выставку! Иностранцы, приезжая в Россию, осматривают по программе: Медного всадника, Исаакиевский собор и Репинскую выставку. Было бы дико, если бы эту выставку увидали все, кроме Вас. До скорого свидания

Ваш Чуковский»[211].

В своем письме к Нерадовскому, написанном на следующий день, Чуковский беспокоится о том, чтобы Репин, приехав в Ленинград, «ни в чем не терпел неудобств», «чтоб квартира была в центре, чтобы его не затормошили», и спрашивает: «Напишите мне, возможно скорее, до какого срока продлится Репинская выставка». И далее:

«Письмо Ильи Ефимовича изумительно сердечно. На нас лежит великая ответственность, и давайте выполним ее как следует. Я весь к Вашим услугам, если я нужен Вам для этого дела» [212].

Вопрос о возможности приезда Репина возник еще до открытия выставки, и, как писал Чуковский (в августе 1925 года), разрешение на визу было получено от Советского правительства еще в прошлом, 1924 году.

Но произошло недоразумение. Скульптор И. Я. Гинцбург сообщил Чуковскому, что Репин приглашен на торжества в связи с 200-летием Академии наук СССР. Чуковский записывает в Дневник:

«Вчера приехал ко мне Гинцбург… Репин будет в России — по приглашению Академии Наук. Гинцбург лепит бюст Карпинского[213] и в разговоре с ним подал ему эту мысль. Карпинский сразу послал ему почетное приглашение»[214].

Оказалось, однако, что Академия наук вовремя не послала приглашения, а Чуковский, понадеявшись на Академию, прекратил свои хлопоты.

Когда Чуковский узнал о недоразумении с Академией наук, он снова начал хлопотать о визе для Репина:

«Приезжайте-ка сюда, — пишет он Репину. — Побывайте в Эрмитаже, в Русском музее, у Остроухова, — и к февралю назад!

Приезжайте!

Ведь в тот раз вышла чепуха и путаница: Илья Гинцбург сказал мне, что Вы получили приглашение от Академии Наук и не нуждаетесь в визе.

Я, по наивности, поверил его словам.

А теперь берусь выхлопотать визу в три дня…

Приезжайте! Приезжайте! Приезжайте!..» [215].

Однако поездка Репина не состоялась.

Но Репин не терял надежды снова повидать Чуковского. Отвечая И. И. Бродскому, собиравшемуся приехать в Финляндию, посетить «Пенаты», он писал:

«Тащите с собой Чуковского: я его люблю по-прежнему и нас связывают интересы, в которых он незаменим» [216].

Пожалуй, ярче всего привязанность Репина к Чуковскому проявилась в известном репинском письме, значение которого трудно переоценить. Письмо было отправлено из Куоккалы в августе 1927 года. Все лето Репин тяжело хворал, и под влиянием этого он писал Чуковскому: