Как мамочка за чудом ходила - Ирина Семина

Я сняла все претензии к родителям — и к маме, и к папе. Я перестала быть Матерью Мира и больше не стремлюсь все за всех решить, разрулить и сделать. Я осознала свои страхи.

Больше всего я боялась того, что мой малыш попадет в этот Мир, который бывает и недобрым, и жестоким, а я не сумею его защитить и оградить. Но теперь я знаю, что никому не уйти от Школы Жизни, и моя задача — не помочь ребенку сбежать с уроков, а научить его всему, что знаю и умею сама, и самое главное — пониманию, что я всегда готова помочь, растолковать и объяснить.

Теперь я знаю, что никому не уйти от Школы Жизни, и моя задача — не помочь ребенку сбежать с уроков, а научить его всему, что знаю и умею сама, и самое главное — пониманию, что я всегда готова помочь, растолковать и объяснить.

И даже если я занесена в Особый Список Творца и мне не суждено родить свое дитя — что ж, я приму с благодарностью и такой поворот судьбы. А если мне доверят взращивать «особенного» ребенка — я буду делать это с особой тщательностью, чтобы его душа получила достаточно любви и смогла, насколько это возможно, выправить деформацию. И муж мой с радостью мне в этом поможет, я знаю, ведь наши сердцу стучат в унисон…

Я и не заметила, как задремала. Поняла это, только когда мне стал сниться сон. Это был странный сон, так называемый сон во сне, но я уже перестала удивляться чудесам, которые в изобилии пришли в мою жизнь следом за Мамой Миомой. Мне приснилась Звезда, которая плавно опустилась на подоконник и буднично сказала:

— Привет! Мечтаешь?

— Мечтаю, — улыбнулась Звезде я.

— Хочешь ребенка?

— Очень…

— Не боишься?

— Не боюсь. Теперь — нет.

— Сказку хочешь?

— Конечно… Ты расскажешь мне про детей? Или про звезды?

— И про детей, и про звезды, и про людей… про жизнь. Про Бредущих во Тьме.

БРЕДУЩИЕ ВО ТЬМЕ

не часто снится один и тот же сон. Ночь, пустынное шоссе с белой разделительной полосой, теряющееся во тьме, по бокам — два ряда фонарей, словно подвешенные звезды, разгоняющие мрак. Я иду по кромке шоссе и напряженно смотрю влево и вниз. Там, под высоким крутым откосом, точно такое же шоссе — те же два ряда фонарей, разделительная полоса, ровный асфальт, и по дальней кромке тоже идет человек. Но, в отличие от меня, он не смотрит по сторонам. Он вообще никуда не смотрит. Его взгляд устремлен внутрь, в себя. Он двигается размеренно и механично, как робот. Я его знаю, этого человека. Это мой сын. Я очень боюсь, что он оступится и упадет, — его шоссе, как и мое, слева обрывается высоченным откосом. Улетишь — костей не соберешь. Надо быть предельно внимательным. Но он смотрит вперед незрячими глазами и не ощущает опасности. Я хочу крикнуть, предупредить, но мой крик повисает тут же, неподалеку от моих губ, словно у него нет возможности слететь туда, ниже. Звуковые волны в этом странном пространстве почему-то не распространяются. Не слышно даже звука шагов. Полное, абсолютное безмолвие.

Тут шоссе делает изгиб, надо поворачивать, а мой мальчик продолжает идти по прямой, и через секунду его нога зависнет над бездной, и тогда… Я отчаянно кричу, срывая голос, увязая в ватной тишине, — и просыпаюсь в холодном поту. Слава богу, это только сон. Всего лишь сон… Хотя наша жизнь очень, просто пугающе, на него похожа.

Я — мама «особенного ребенка». У нас диагноз — аутизм. Вот уже пятнадцать лет мы с этим живем, и я давно оставила наивную надежду на то, что в один прекрасный день мой ребенок вдруг стряхнет с себя сосредоточенное оцепенение, засмеется, запрыгает и завопит во все горло: «Ну что, здорово я вас разыграл???» Нет, таких затяжных розыгрышей не бывает, так что все правда. Аутизм поселился с нами навсегда, и с этим мне давно пришлось смириться.

Аутизм — это такая болезнь, отклонение в развитии. Если кто не слышал, я расскажу: «ауто, авто» — по-гречески значит «сам». Тот же корень, что в словах «автономный», «автоматический», что значит «самодостаточный, самонаправленный». В общем, все сам и в автономном режиме. Ему никто не нужен. Он живет в своем самодостаточном мире и не впускает туда никого, даже меня. И его «самонаправленный» взгляд направлен внутрь — туда, где живет только он сам, в своей запредельной аутентичности. Его реакции на внешний мир неадекватны. Я никогда не знаю, что их вызвало и почему он вдруг ни с того ни с сего начинает прыгать на месте, или взмахивать руками, как крыльями, или безутешно плакать, или отчаянно скрежетать зубами, или прятаться в темные углы, лицом к стенке… Я не знаю, а он не может сказать. Он всегда молчит и никогда не смотрит в глаза. Ему не нужен никто, но нужна я — его мама, хоть он об этом, возможно, и не знает. Я помогаю ему жить и выживать в этом огромном и чужом для него мире.

Я люблю его так, как невозможно любить обычного ребенка. Когда обычные дети растут, они постепенно обретают самостоятельность, отдаляются и отделяются от мамы, пока не станут взрослой, автономной и самодостаточной личностью. Вот видите, и тут — автономность и самодостаточность… Но в этом случае — со знаком «плюс», а в нашем — со знаком «минус». Без меня он просто умрет. Поэтому я его все еще люблю как часть себя. Я не расслабляюсь ни на минутку и делаю все, чтобы защитить его и сделать по возможности счастливым. Хотя чаше всего мне трудно определить, счастлив ли он. Ведь он молчит, и лицо его безучастно, а те эмоции, которые он все-таки иногда проявляет, никто не может «перевести» на человеческий язык.

Я знаю про аутизм много, очень много. Ведь я старалась помочь моему мальчику, как только можно, и изучила проблему аутизма вдоль и поперек. Я знаю, что аутизм бывает разный, и в отельных случаях возможна полная адаптация к нормальной жизни. Я знаю, что многие гении и выдающиеся люди были аутистами. К сожалению, это не наш случай. Мы так и не научились ни читать, ни писать, ни говорить. Так бывает. Мой ребенок все еще бредет во тьме по бесконечному шоссе…

Вопросы «За что?» и «Почему?» в нашем случае неконструктивны. Просто так есть. А вот вопрос «Зачем?» все еще открыт. Зачем ему такой опыт? Зачем он мне? Что мы должны из этого понять, извлечь? Может быть, вы скажете, что глупо — задаваться такими абстрактными вопросами, когда нужно решать насущные проблемы. Но я верю в Бога и в то, что все, что нам ниспослано, — не просто так. У всего имеется какой-то глубинный смысл, и его очень важно понять. Иначе — зачем все это???

И вот сегодня вечером я, накинув теплую курточку, вышла на балкон, чтобы увидеть Вифлеемскую Звезду. Сынуля уснул, у меня есть время для себя. Хотя по-настоящему побыть одной мне не удается — все время незримо присутствует мой мальчик, я боюсь разорвать эту связь даже на секунду. Я смотрела на звезды — они были далеки, холодны и равнодушны, такие же отстраненные, как мой ребенок.

Я почувствовала, как трепыхнулось и заныло мое сердце — изболевшееся сердце матери «особенного» ребенка. Это было нельзя, мне ни в коем случае нельзя распускаться, ведь случись что со мной — и страшно подумать, что будет с ним. Поэтому я стала молиться, обращаясь туда, к звездам. Не о чудесном исцелении, нет. О том, чтобы мне ниспослали сил, твердости и понимания. Я исступленно твердила свою просьбу раз за разом и впала в какое-то странное состояние, не то транс, не то анабиоз. И вдруг одна из звезд стала падать. Хотя нет — не падать, а просто приближаться по широкой луге, стремительно увеличиваясь в размерах, пока не зависла прямо напротив нашего балкона, там, где в темноте угадывались крыши гаражей.

— Тихо, не кричи, — прошелестела Звезда, распространяя мягкое голубое сияние. — Просто направь мне мысль, и я тебя услышу.

Я ничуть не удивилась этому тихому голосу — боже мой, мало ли необычного и особенного в этом мире? Аутизм, например… И на меня вдруг снизошло необычайное, ясное спокойствие. Я перестала чувствовать свое тело, словно мой разум освободился от физических оков и стал автономным. И мысли вдруг стали легкими и ясными, как будто очистились от шелухи случайных слов и ассоциаций. Только она и я, и между нами — прямой луч связи.

— Скажи мне, Звезда, — мысленно позвала я, — зачем нам ниспослано такое испытание?

— Какая разница? Разве от знания что-то изменится? — ответила Звезда.

— Изменится, — твердо сказала я. — Для меня — да. Это придаст мне сил, если я буду знать, почему мой мальчик обречен брести во тьме.

— «Брести во тьме»… — И Звезда засмеялась. Смех у нее был тонкий, серебристый. — Да он куда более зрячий, чем любой землянин и чем ты — тоже.

— Зрячий? Нет, ну конечно, он не слепой, он все видит. Но не воспринимает! Иногда мне кажется, что он смотрит в другое измерение.

— Так оно и есть, — подтвердила Звезда. — Он не хочет, не может смотреть сюда, на Землю, где бредут во тьме миллиарды зрячих. У него обнаженная душа.