Другой Путь - Григорий Чхартишвили

Попросила взять ее с собой на беседу с больным, которого Антон будет готовить к следующей операции. Чтоб посмотреть, как это делается. Поучиться.

Клобуков сначала заколебался: дело интимное, с глазу на глаз и то не всегда получается. Но Мирра пообещала сидеть тихой мышкой, рта не раскрывать, и Антон нерешительно согласился.

– Ладно, – сказал. – Попробуем. Сегодня же. Случай легкий, поэтому ты не помешаешь. И молчать необязательно. Можешь говорить, что хочешь. А я заодно проверю, хорошо ли на пациента-мужчину действует женское присутствие. Это даже любопытно.

Пациент лежал в онкологическом. Завтра утром Логинов должен был вырезать ему опухоль, пока непонятно, частично изъязвленную или инфильтративную. Если первое – прогноз неважный, один шанс из трех; если второе – шансов вообще ноль.

Антон по дороге рассказал:

– Некто Полуектов, очень интересный человек. Ясно понимает свои перспективы, но абсолютно не боится смерти и даже сохраняет веселость. Я в своей жизни только однажды встречал такого, но тот был ученый, этакий мудрец философского склада, а Полуектов – человек совсем простой, маляр.

Мирре еще предстояло узнать, что у Антона все пациенты «очень интересные», других не бывает. Но тот, самый первый, действительно показался ей необычным.

Еще в коридоре они услышали доносящийся из палаты взрыв веселого смеха.

Там на кровати, опершись на подушки, сидел худой, желтый человек лет, наверное, шестидесяти, а может, помоложе, потому что при запущенном раке желудка люди выглядят старше своего возраста.

При виде Антона и Мирры (они оба были в белых халатах) две сестры и санитар вышли. Больше в помещении никого не было.

Поздоровались. Полуектов пожал Антону руку, Мирре подмигнул. Глаза у него были яркие, смешливые.

– Это я им рассказывал, как меня в пятнадцатом году взрывной волной на дерево закинуло и я потом две недели на непонятном языке разговаривал, а по-русски ни бельмеса не понимал. Так всё чудно было! А потом приехал доктор из Москвы, всадил мне в задницу какой-то укол хитрый, и мозги у меня на место встали. Не рассказывал я вам эту свою приключению, Антон Маркыч?

Сам при этом с любопытством разглядывал Мирру.

– А ты, барышня, кто будешь?

– Мирра учится на хирурга, – ответил за нее Антон. – Хочу показать ей человека, который не боится операции.

Полуектов одобрительно заметил:

– Красивая. Румяная, как яблоко-боровинка. Я их раньше исключительно обожал, за раз штук по десять съедал. Пока брюхо мне не устроило революцию. Хватит, грит, Полуектов, мне эксплуатацию устраивать. Весь, грит, мир насилья я разрушу. Кто был всем, тот станет ничем.

И весело засмеялся.

– Ну валяй, боровинка. Задавай вопросы. Доктору я уже всю свою жизнь обсказал.

– Вы маляр? – нерешительно спросила Мирра, не зная, с чего начать.

– Самое лучшее ремесло на свете, – охотно ответил больной. – Я люблю колеры. Как покрасишь дом или комнату, такая там и жизнь будет. Вот если вылечусь, всё к черту у себя перекрашу. Придумал уже. Потолок сделаю лазоревый, с солнечным сиянием. В коридоре, там все одно темно, пушу темно-синий кобальт с золотыми искорками из фольги. Будто ночное небо со звездами.

Мирра посмотрела на Антона. Тот ободряюще кивнул: спрашивай, что хочешь.

«Знаете ли вы, что операция очень опасная, что вы можете не подняться со стола?» – хотелось спросить ей. Не решилась.

– Чего робеешь? Я же вижу, ты не из робких. Поди, хочешь поинтересоваться, неужто мне совсем не боязно? – Полуектов засмеялся. – Которые не такие деликатные, все время спрашивают, потому что удивляются на мой треп. А я на них удивляюсь, что они удивляются. Ты погляди на меня. – Он нарочно втянул свои и так впалые щеки. – Череп на скелете, смотреть жутко. А как начнет меня рак изнутри крутить – от боли на стенку лезу. На кой она мне, такая жизнь, нужна? Вы, граждане врачи, или давайте меня вылечивайте, или я лучше в земельку-матушку лягу, отдохну.

– И не страшно? В земельку-матушку? – спросила Мирра.

– Наоборот, очень интересно. Там как может быть, после смерти-то? Либо товарищи Маркс с Лениным правы, и нет ничего. – Полуектов загнул корявый палец. – Ну, на нет и суда нет. Либо правы попы, и Суд есть. – Загнул другой. – Тогда что же пугаться? Господа Бога увижу, ангелов, а хоть бы и чертей. Чертями меня не напугаешь, я их на войне много поглядел, зато на ангелов я бы полюбовался. И с Богом найдется о чем поговорить. Теперь гляди дальше. – Завернул третий палец. – Я читал в книжке, что индусы предполагают перерождение души в новом организме. Я бы не прочь. Нынешний организм мне не жалко, а если снова на свет народиться, я много чего в моей жизни поправил бы… Еще есть четвертое вероятие, из всех самое интересное. Что люди себе про загробное бытование напридумывали чепухи, и будет там нечто вовсе другое, чего мы, дураки, и вообразить не можем. Неужто не интересно посмотреть?

Мирра против воли заулыбалась:

– Вас послушаешь, завидки берут. Хоть местами с вами меняйся.

– Зачем тебе со мной местами меняться? Никуда оно от тебя не убежит. Если у тебя не болит нигде, если силы есть, есть любопытство к жизни – живи себе, пока живется. И я с удовольствием еще поживу, если меня завтра хорошо нарежут и обратно зашьют.

Когда вышли из палаты, Антон сказал:

– С анестезионной стороны проблем не предвижу. Я вообще убеждал Клавдия Петровича провести операцию на местной анестезии, как рекомендуют американцы. Если пациент спокоен, зачем лишняя нагрузка на сердце? Но профессор не согласился. У нас с ним давний спор по этому поводу.

Мирра остановилась, посмотрела Антону в глаза, еще и руки сложила, как на картинах рисуют, когда кто-то о чем-нибудь молит. Дурацкий жест, но сейчас пригодился.

– Слушай, а бери меня с собой на такие беседы всегда. Пожалуйста! Мне это очень, очень пригодится!

Он глядел на нее поверх очков с сомнением.

– Не знаю… Случаи бывают разной сложности. А ты не подготовлена.

– Так подготовь меня! Проведи инструктаж.

– …Пожалуй. Где бы нам уединиться, чтобы никто не мешал?

От слова «уединиться» под ложечкой у Мирры ёкнуло.

– Можно ко мне в общагу, – пожала она плечами. – Лидки (это моя соседка по комнате) всё равно нет. Никто не помешает.

Пришли. Мирра прямо не верила своей удаче. Они будут рядом, вдвоем! И смотрит он на нее в последнее время не так, как раньше. Мелькает что-то во взгляде. Работает Лидкина наука!

Неужели сегодня, прямо сейчас? Неужели?

– Ух, натопили-то, – сказала она, сняв бекешу и шарф. – Сниму-ка и фуфайку. Отвернись на минутку, а то, боюсь, майка задерется.

Сняла не только фуфайку, но быстро стянула лифчик, швырнула за кровать. Физкультурка на узких бретельках обнажала плечи. Груди под тонкой байкой покачивались на свободе. Мужчины от такого зрелища цепенеют.

– И ты галстук сними. Жарко же, – просто так, по-свойски предложила она. – Снимай, снимай. Взопреешь.

Чуть не насилу, но безо всяких нежностей, а по-товарищески, стащила с Антона пиджак, ослабила галстук, расстегнула воротничок.

Приказала себе: «Не торопи события, Носик. Не спугни». В глаза Антону с близкого расстояния не смотрела. Лоб собрала морщинами, по-деловому.

Когда вешала пиджак в шкаф, вдруг нащупала во внутреннем кармане прямоугольник. Фотокарточка?

Неужели все-таки у него есть женщина?!

Прикрывшись дверью, осторожно достала.

Нет, это был портрет профессора Логинова. На обороте написано: «Антону Клобукову, анестезисту от Бога, в память о блестяще проведенной холецистэктомии». И дата.

Не совладав с раздражением, сунула карточку в карман юбки. Выкинуть к черту. А Клобуков пускай думает, что выронил где-нибудь. Ишь, таскает с собой, будто чудотворный образок…

Клобуков сидел на Лидкиной кровати строгий и торжественный. Мирра заняла позицию рядом, но не впритык. Взяла тетрадку, карандаш. Подумала: какие у него маленькие мочки. Куснуть бы слегка. И жилка на шее бьется…

– Я готова.

– Проанализируем твое сегодняшнее поведение во время интервью с больным. Как я уже сказал, случай нетипичный. Что бы ты ни сказала, демотивации не произошло бы. Но с другими так вести себя нельзя. Во-первых, никакой иронии в голосе. Ты спросила его: «Не страшно в земельку-матушку?» Грубейшая ошибка. У врача не должно быть отстраненности от той страшной ситуации, в которой ощущает себя человек перед операцией. Ты – с ним, ты словно бы держишь его за руку и всем своим видом даешь понять: я тебя вытащу, я пальцев не разожму. Это требует серьезного внутреннего настроя. Первое правило интервьюера: ты ждешь от собеседника полной откровенности – значит, будь готова открыться перед ним и сама. Иногда нарочно приходится начинать с себя. Подавать пример открытости. Обнажаться. Это особенно важно, если имеешь дело с противоположным полом. Пациент не должен чувствовать себя голым перед тобой – одетым. Вы на равных, вы оба – голые. Как в бане, когда стесняться наготы незачем.