Румбы фантастики - Виталий Севастьянов

«Что с вами, коллега? Почему вы всегда печальны? Что гнетет вас: недуг или близость со мной?..

…Команда принята. К работе готов. Освободить объем…»

— Остановись, Сухов! Стой! — крикнул Глебов. Он вскочил с кресла и с ужасом глядел, как один за другим и сериями гаснут индикаторы на панели машины. В который раз он переживает гибель очередного добровольца на бессмертие, но всегда ужас охватывает его при виде «умирающих» индикаторов. Так медленно и неотвратимо наступает смерть. Смерть индивидуальности, человеческой памяти, эмоций…

В чем просчет? Поначалу казалось, что претерпевшие метаморфозу отказались жить в новом состоянии. Но все шли на это добровольно, сознавая, что значит такое перевоплощение. И шли сознательно!

Блоки с психометрическими записями не работали сразу же после перезаписи, хотя индикаторы свидетельствовали о полном заполнении массивов памяти информацией. Тогда Сухов посоветовал подключить массивы к центральной ЭВМ. Блоки стали работать, но только с машиной, не выходя на связь с людьми. Но жили дольше — месяцы. После — медленно умирали. Сухов объяснял, что первым блокам не хватало обратной связи, необходимой для мышления, и что блоки работали, только не были наделены сознанием, хотя имели память добровольцев. Потом… Потом это объяснение удалось подогнать под теорию о мыслительных процессах человека, механизма мышления. У всех высших организмов — мышление образами, и только у человека, помимо образного, есть еще мышление словом. Собственно, это и есть основа человека разумного. Образы рождаются в мозгу, там они и остаются, если их не осмыслить, не заключить в словесную оболочку.

И тогда к каждому блоку были подключены синтезаторы речи. Только некому было говорить. Не научены были машины говорить, заключать образы в слово. Сухов оказался прав: машины с памятью человека, как умные собаки, все понимали… а сказать… Подключили к центральной ЭВМ, — и блоки заработали, на время оживали индикаторы, но добровольцы молчали. Продолжали молчать… и умирали…

Сухов записался в седьмой блок. Крупный ученый, умнейший человек — его знания были нужны людям. Когда ему исполнилось 95, он на своем торжестве отвел Глебова в сторонку от всех и сказал: «Я чувствую, даже твердо уверен, что впереди последний год моей жизни. Если комиссия будет согласна на то, чтобы переписать меня (он так и сказал — «переписать»)…»

А сейчас он умирал. Индикаторы медленно и неотвратимо гасли…

В бессильной ярости Глебов сцепил пальцы, сжал их до боли, до хруста. Никогда он не был мягкотелым, но это страшно: быть свидетелем гибели людей. Ему показалось, что ладони его срастаются, вживляются одна в другую. Он попробовал разнять их: они не подчинялись. Руки не подчинялись Глебову! Он впервые потерял власть над ними.

— Все, я больше не могу, — тихо простонал он. Пальцы занемели, тупая боль, казалось, охватывала их все больше и больше. — Я не могу больше! — крикнул он в отчаянии и, подняв неподвластные руки, со всего маху опустил их на панель машины.

Сразу же звякнула перегрузка. Сработали блокираторы. Издав протяжную визгливую сирену, центральная ЭВМ исключила блок памяти Сухова из системы. Словно в недоумении застыли индикаторы…

Глебов упал в кресло, безвольно опустил руки. Голова откинулась на спинку. Но вдруг он вздрогнул, резко выбросил перед собою руки: они были свободны, они подчинялись. Он пошевелил пальцами и долго смотрел на ладони, словно до этого никогда не видел их. Руки дрожали…

Глебов решился. В лаборатории никого не осталось: он всех отправил домой. Индикаторы на блоке Сухова слабо светились, словно тлели.

Глебов надел на голову колпак, пробежал взглядом по кабелям, проверяя подключение к блоку, и нажал клавишу «Вживление». Обычно эта операция делалась под наркозом. Глебов почувствовал резкую боль по всему черепу. Потом боль стала глуше: электроды входили в мозг…

Глебов прислушался: в лабораторию никто не зашел — можно продолжать. Он удивился, что не возникло никаких страшных мыслей: как жаль, что некому передать своих ощущений подобно Павлову, умирающему и медленно диктующему своим студентам ощущения смерти. Павлову было проще, смерть его была естественной. Глебову бы никто не разрешил умирать…

Засветился индикатор, известивший об окончании вживления электродов. Глебов даже хмыкнул от удивления, что не ощущал в своей голове посторонних предметов. Он потянулся к клавише «Запись…»

Рука Глебова остановилась на полпути. Ему вдруг показалось, что кто-то заговорил в лаборатории. Колпак мешал обернуться к двери, и Глебов поспешил… Но…

«Что с вами, коллега? Почему вы печальны?… Странно, почему я не освободил объем по приказу Центра? И вообще, где я, что со мной? Как-то странно я стал видеть: и этого человека перед собой и тут же, словно человек вживился в блок машины, контур ее… Центр долго не вызывает… Может, попробовать еще раз открыть Зону, все равно стирать?…»

— Глебов? Привет, старина. Какой-то ты странный сегодня… А, подожди, подожди — я же в машине?! Так, выходит, живет машина! Живу я!.. А ты беспокоился… Что с тобой?

— Сухов, — прошептал Глебов, — это ты?

— Я. Сухов Иван Андреевич. Жив курилка! Только вот не пойму я, что с тобой? Ты словно в машину вживлен. Странно как-то…

— Ты видишь моими глазами и своими… — Глебов поправился, — своими телеобъективами. И мыслишь, собственно, в моем мозгу. — Глебов заторопился: заговорил, словно боялся, что его кто-то остановят. — Понимаешь, когда ты стал умирать…

— А было это? — вмешался Сухов.

— Не перебивай. Когда ты стал умирать, у меня вдруг руки отказались подчиняться мне, и я со всей силы шарахнул тебя…

— О! — мысленно воскликнул Сухов в голове Глебова, — ты на меня руку поднял?! Что-то не припомню…

Глебов рассмеялся: свободно, непринужденно, весело. Ему вдруг захотелось вскочить со столь ненавистного за долгие сидения перед панелями блоков кресла, он словно почувствовал сам какое-то освобождение, которое страстно звало его прыгать от радости, кричать и петь. Просто дурачиться. Ну и что с того, что он старик? Озарение — великая побуждающая сила. Оно как новая жизнь — пульсирует, бьется, стремясь к законченности, отточенности формы.

Сухов жив. И в коротком слове «жив» было очень и очень многое: стремления и надежды, отчаяние и страх, мгновения и долгие годы и, наконец, радость творца. Но… Проявлению высоких чувств мешало приобретенное с годами и надоевшее, как ежеутренняя борьба с щетиной на лице, степенство.

Те же чувства испытал сейчас и Сухов. Только, если для Глебова это были его чувства, его радость, то для Сухова радость казалась странной и даже неуместной в его положении.

— Слушай, старина, — не очень вежливо вмешался Сухов в ликование Глебова, — я тоже не прочь повеселиться, но сначала хотел бы узнать: с какой стати ты бормотал про мою смерть, когда я, гм-м, вроде как мыслю; и при чем здесь вообще твои руки, которые всегда были ' дурнее твоей головы?

— Сухов, — восторженно произнес Глебов.

— Да Сухов я, Сухов, одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года рождения! — рассердился Сухов. — Давай, выкладывай! — решительно потребовал он.

— Когда я ударил по пульту, то руки мои вдруг сами собой и вполне естественно освободились. Стали подчиняться мне, а не моему подсознанию, сковавшему их. И тогда я подумал, что так же могло быть и с тобой. Ведь ты был словно парализован чужой волей. Ты был подчинен ей, минуя свое сознание… Ты помнишь хоть что-нибудь?

— Да так, вопросы какие-то возникали у меня, не очень-то связные и понятные: все какого-то коллегу расспрашивал о здоровье. Что к чему — совершенно непонятно.

— Странно, — хмыкнув, сказал Глебов. — При чем здесь коллега?.. Но над этим мы еще подумаем…

— Ты был прав, — продолжил он, — когда посоветовал подсоединить блоки с памятью добровольцев к вычислительному центру. Только так могла организоваться связь: мозг — речевой аппарат — мозг, которая формировала слово. Но ты не учел, как, впрочем, и я, одной особенности человеческого мозга — его медлительности по сравнению с машиной…

— Ты полагаешь, что все дело в быстродействии? Но мы же учитывали это!..

— Не совсем, — не дал договорить Глебов. Им неожиданно овладело какое-то жуткое нетерпение: он вдруг получил новый импульс, почувствовал, что разгадка близка, что уже, возможно, созрела в подсознании, и ее оставалось только извлечь оттуда и облечь в понятное, в слово. — Я думаю, — снова торопливо заговорил Глебов, — что до этого часа ты жил только подсознанно, а вся информация о тебе так и лежала в массивах неиспользованным капиталом. Твоему сознанию нечем было оперировать, кроме как информацией от Центра. Машина использовала сознание, вернее, его оперативную часть, ту, которая занималась обработкой внешних сигналов всего лишь в качестве рядовых элементов логики. Собственно, в это время сознание уже не являлось твоим.