Время грозы - Юрий Райн

с готовностью даже и пожертвовать собой ради общего дела. И среднего поколения немало людей. И пожилые есть. Вот хотя бы тот смешной старикан — за шестьдесят ведь, а таскал наравне с другими всякую хурду-мурду в баррикаду. До тех пор, пока не согнулся, а разогнуться не смог — радикулит. Аккуратно усадили дедушку на бревнышки, в одну руку стакан сунули, налили, в другую — бутерброд, сказали: отдыхай, ветеран! Хочешь поддержать — морально поддерживай! Мудростью делись!

Подъем — всеобщий! Александр немного завидовал тем, кому повезло увидеть, как Ельцин забрался на танк и сказал оттуда речь. Самому-то ему не довелось, жаль. Но на душе все равно было светло. В мозгу стучала знаменитая речевка демократических митингов-миллионников: «Если мы едины, мы непобедимы!»

Так и казалось той первой ночью.

Днем он съездил домой, взахлеб рассказал Людмиле, как там все здорово, немного поел, немного поспал и к вечеру помчался обратно.

Теперь все изменилось. Подъем оставался, но легкости уже не чувствовалось. Костров не разводили, песен тоже особенно не пели. Появилось подобие дисциплины. Десятки, сотни, старшие… Начали вести какие-то списки. Александр никуда записываться не стал, а вот с несколькими ребятами и девчонками телефонами обменялся.

Иногда по площади деловито проходили вооруженные люди в камуфляже. Все расступались, давая им дорогу. Из динамиков то и дело раздавались указания — к какому подъезду кому пройти, как правильно стоять в живой цепи, и соблюдать спокойствие, и не подаваться на возможные провокации, и всякое такое. Выступали разные известные люди: то Руцкой, то Бурбулис, то Любимов с Политковским. Подбадривали.

Кто-то из рядом стоявших рассказал, что видел Ростроповича. Прилетел маэстро на концерт, а попал в заваруху, и — наш человек! — сразу сюда. И тут же потребовал автомат или хотя бы пистолет; дали автомат, и с тем автоматом через плечо, клянусь, я его и видел у шестого подъезда, распинался очевидец. «А Евтушенку не встречал?» — спросил длинноволосый Славик, знакомый Александру еще по первой ночи. Вокруг засмеялись, очевидец обиделся и ушел куда-то.

А тревога нарастала. Бродили и множились слухи, самые разные, из крайности в крайность. То — что кто-то из путчистов застрелился, то ли Пуго, то ли даже Янаев. И что на помощь народу — а мы же народ! — идут то ли рязанские десантники, то ли смоленские танкисты. И значит — мы побеждаем.

То — что Горбачева расстреляли, а введенные в Москву войска стягиваются к Белому дому, и, значит, штурм неизбежен, и море крови неизбежно, и остается нам только стоять тут, и будь что будет. Где стояли, там и ляжем.

В середине ночи откуда-то со стороны Калининского загрохотали очереди. Цепи — Александр стоял в седьмой — заволновались, закачались. Раздалось: «Позор!» Крик подхватили, он разросся, обрел простой, но, Александру показалось, грозный ритм, и над площадью тяжко загрохотало: «ПО-ЗОР! ПО-ЗОР! ПО-ЗОР!»

Потом успокоилось, смолкло. Покатились новые слухи: есть жертвы.

С минуты на минуту ждали штурма. У белобрысого парня, стоявшего неподалеку от Александра, сдали нервы: он выдрался из цепи, принял какую-то специфическую боевую стойку и, издавая неразборчивые возгласы, стал с угрожающим видом мягко пританцовывать на слегка согнутых ногах. А может, не нервы сдали — может, провокация. Так и закричали: «Провокация!» Александр почувствовал, как напряглись локти его соседей по цепи и тоже весь напружинился.

Парня быстро скрутили и увели в сторону подъезда…

Очень хотелось жене позвонить. И родителям. Но не уйдешь же вот просто так из оцепления. Немыслимо уйти.

Голос Саши Любимова все повторял: «Наступает мужской час… Час волка… Они не пройдут… Мы ровно дышим…»

К рассвету все как-то разрядилось. Стало ясно — ночь пережили, штурм если и будет, то не сегодня. Цепи начали распадаться, народ потянулся кто куда, на площади поредело.

Средних лет дядька подошел к Александру: «Уважаемый, закурить не угостите?» Александру почудилась в этом отвратительная, фальшивая благостность. Он не сдержался, вспылил: «Что за купеческое обращение — уважаемый?» Но сигарету дал. Дядька удивился: «А что такого? Я же вас уважаю…» Александр досадливо пожал плечами, пробормотал извинения и двинулся к метро.

Чайник вскипел. Людмила сняла его с плиты, ополоснула чашку, положила в нее полложечки заварки, залила кипятком и вернулась к окну. А чай пусть остынет немного.

В голове почему-то стучало нелепое, в вальсовом ритме: «Не нахожу себе места…» Глупость какая, досадливо подумала Людмила. Вот же оно, мое место — у окна кухни.

Она оперлась коленями о табуретку, локтями — о подоконник, положила голову на ладони, всмотрелась в предутренние сумерки. Тихо. Тут у нас все-таки не центр, потому и тихо. А вообще по городу — толком неизвестно что.

Людмила прислушалась к радиоприемнику. Глушилки вроде поутихли, и это хороший знак, но сообщалось то одно, то другое, не понять. То — штурм готовится и чуть ли уже не начался. Есть жертвы… то ли три человека, то ли тридцать… стреляют, танками давят… сволочи…

Она на мгновение прикрыла глаза, постаралась унять дурноту. Нет, нельзя, нельзя оплакивать раньше времени, уж я-то знаю.

То вдруг — Пуго застрелился, ура (а и его жаль отчего-то), а к вылету в Крым, за Горбачевым готовят самолет с делегацией, во главе — Руцкой.

Людмила поймала себя на том, что, сходя с ума от неизвестности, от беспокойства за мужа, она представляет себе под гусеницами то его, Саню, то Максима.

Что-то то и дело в эти дни Максим вспоминается. То месяцами, даже годами не думаешь о нем — то, сё, суета бесконечная… жизнь, одним словом. То — зачастила. И глаза вот на мокром месте.

Нет, твердо сказала она себе. Думать надо о живых.

И еще тверже: если выживем — сразу же поеду на кладбище. Одна, никого рядом не нужно. Все-таки я не забыла. И не забуду.

Зазвонил телефон. Людмила метнулась в прихожую, сорвала трубку, придушенно крикнула:

— Саня?

Услышала дрожащий голос свекрови:

— Ну что, Людочка?

— Пока ничего, Любовь Алексеевна, — ответила она полушепотом, не сумев скрыть разочарования. — Вы пока не звоните, дети же спят, я вам сама позвоню, как только…

Вернулась на кухню, выпила без всякого удовольствия, как лекарство, остывший чай. Отыскала в шкафчике давно заначенную пачку «Явы». Две сигаретки осталось. Вытащила одну — совсем сухая, половина табака высыпалась. Бессмысленно закуривать. Улыбнулась — всплыло, как Максим убеждал ее, тогда еще не жену и даже не невесту, что лучшие в мире сигареты, конечно, американские, а вот среди европейских на первом месте эта