Прыжок за борт - Джозеф Конрад

Такова была история человека, к которому я пришел посоветоваться о деле Джима, хотя и не питал никакой определенной надежды. Даже услышать то, что он может сказать, казалось мне помощью. Я был очень взволнован, но уважал эту напряженную, почти страстную сосредоточенность, с какой он смотрел на бабочку. Казалось, в бронзовом мерцании этих легких крыльев, в белых линиях, в ярких пятнах он мог видеть что-то иное, образ чего-то хрупкого и презирающего разрушение так же, как эти нежные и безжизненные ткани, великолепные и не изуродованные смертью.

— Замечательный экземпляр! — повторил он, взглядывая на меня. — Посмотрите! Красота… но это ничто… обратите внимание на гармонию. Эта бабочка такая хрупкая! И сильная! И гармоничная! Такова природа — равновесие гигантских сил. И каждая звезда так гармонична… и каждый стебелек травы… И могучий космос в совершенном своем равновесии производит вот эту бабочку. Это чудо, этот шедевр природы — великого художника.

— Никогда не слыхал таких речей от энтомолога, — весело заметил я. — Шедевр! Что же вы скажете о человеке?

— Человек — удивительное создание, но он отнюдь не образцовое произведение искусства, — ответил он, глядя на стеклянный ящик. — Быть может, художник был слегка сумасшедший. А? Как вы полагаете? Иногда мне кажется, что человек явился туда, где он не нужен, где нет для него места; иначе зачем бы ему требовать себе всю землю? Зачем ему метаться повсюду, шуметь, толковать о звездах, тревожить стебли травы?..

— Ловить бабочек, — вставил я.

Он улыбнулся, откинулся на спинку стула и вытянул ноги.

— Садитесь, — сказал он. — Я сам поймал в одно чудное утро этот редкий экземпляр. И я пережил большое волнение. Вы не знаете, что значит для коллекционера заполучить такой редкий экземпляр. Вы не можете знать.

Я улыбнулся, удобно устроившись в качалке; казалось, он глядел куда-то вдаль, сквозь стену, в которую он уставился. Он рассказывал, как явился к нему ночью вестник от «бедного Мохамеда», который призывал его в свою «резиденцию», отстоявшую на девять или десять миль от его дома. Дорога туда шла по тропе для верховых, пересекающей возделанную равнину и лесные участки. Рано поутру он выехал из своего укрепленного дома, расцеловав предварительно маленькую Эмму и передав бразды правления «жене-принцессе». Он рассказал, как она проводила его до ворот; она шла, положив руку на шею его лошади; на ней была белая куртка, золотые шпильки в волосах, а через левое плечо спускался коричневый кожаный ремень с револьвером.

— Она говорила, как обычно все женщины, — сказал он, — просила меня быть осторожным и вернуться домой до темноты, жаловалась, что мне приходится ехать одному. Шла война, и в стране было неспокойно; мои люди закрывали окна дома щитами, защищавшими от пуль, и заряжали свои ружья, а она просила меня за нее не бояться: она сумеет защитить дом до моего возвращения. А я засмеялся от радости. Мне приятно было видеть ее такой смелой, молодой и сильной. Я тоже был тогда молод. У ворот она взяла мою руку, пожала ее и отошла назад. Я остановил свою лошадь и ждал, пока не задвинули засовы у ворот. В то время по соседству бродил со своей бандой великий мой враг — человек аристократического рода и к тому же большой негодяй…

…Я проехал легким галопом четыре или пять миль; ночью шел дождь, но теперь туман рассеялся, и лик земли был чист; равнина раскинулась передо мной, улыбающаяся, свежая и невинная, словно маленький ребенок. Вдруг раздался залп; мне показалось, что дано было по меньшей мере двадцать выстрелов. Я слышал свист пуль, и шляпа моя съехала на затылок. То была, видите ли, маленькая западня. Они заставили моего бедного Мохамеда послать за мной, а затем устроили засаду. В один момент я это понял и подумал: «Нужно и мне пойти на хитрость». Мой пони захрапел, подпрыгнул и остановился, а я медленно сполз вперед, опустив голову на его гриву. Пони пошел шагом, а я одним глазом увидел слабое облачко дыма над бамбуковой зарослью слева. — «Ага, друзья мои, — подумал я, — почему вы не подождали, раньше чем стрелять. Ваше дело еще не выгорело!» Правой рукой я потихоньку вытащил револьвер. В конце концов этих негодяев было только семеро. Они вышли из травы и, подоткнув свои саронги, пустились бежать, размахивая копьями. На бегу они перекликались, пытаясь поймать лошадь, так как я был мертв. Я дал им подойти совсем близко, а затем выстрелил трижды — все три пули попали в цель. Еще раз я выстрелил, целясь в спину человека, но промахнулся: он был уже слишком далеко. Тогда я выпрямился в седле; я был один, чистый лик земли улыбался мне; тут же рядом лежали трое. Один лежал, свернувшись в клубок, другой растянулся на спине, положив руку на глаза, как будто заслоняясь от солнца, а третий очень медленно согнул ногу, а потом судорожно ее вытянул. Видя на лошади, я следил за ним пристально, но больше он не двигался — bleibt ganz ruhig — застыл неподвижно. И пока я впивался в его лицо, стараясь подметить признаки жизни, сла- |щя тень скользнула по его лбу. То была тень этой бабочки. Посмотрите на форму крыльев. Эти бабочки летают высоко и с силой рассекают воздух. Я поднял глаза и увидел, как она упорхнула прочь. Я подумал: «Возможно ли?» А потом она скрылась из виду. Я спрыгнул с седла и медленно пошел вперед, ведя за собой лошадь и сжимая в руке револьвер. Я осматривался направо, налево, смотрел вверх, вниз, всюду. Наконец, я ее увидел — она сидела на кучке грязи футах в десяти от меня. Я отпустил лошадь и, держа в одной руке револьвер, другой рукой сорвал с головы мягкую войлочную шляпу. Сделал один шаг. Остановился. Еще шаг. Хлоп! Есть! Поднявшись на ноги, я дрожал от возбуждения, как лист, а когда раскрыл эти великолепные крылья и увидел, какой редкий и совершенный экземпляр мне достался, голова моя закружилась и ноги подкосились, так iro я вынужден был опуститься на землю. Собирая коллекцию для профессора, я страстно желал иметь такой экземпляр. Я предпринимал далекие путешествия и подвергался тяжким лишениям, я грезил об этой бабочке во сне, и вдруг теперь держал ос в своей руке, — она была моя! Говоря словами поэта (он произносил «боэт»):

So halt'ich's endlich denn in meinen Handcn,

Und nenn'es in gcwissem Sinne mein.[6]

На последнем слове он сделал ударение, вдруг понизил голос и медленно отвел взгляд от моего лица. Молча и деловито он стал набивать трубку с длинным мундштуком, затем, опустив большой палец в отверстие чашечки, посмотрел на меня многозначительно.

— Да, дорогой мой друг. В тот день мне нечего было желать: и разбил замысел своего злейшего врага, я был молод, силен, имел друга и любовь женщины, имел ребенка. Сердце мое было полно до краев, и даже то, о чем я грезил однажды во сне, лежало на моей ладони!

Он чиркнул спичкой; вспыхнул яркий огонек. Судорога пробежала по его задумчивому покойному лицу.

— Друг, жена, ребенок, — медленно проговорил он, глядя на маленькое пламя, потом дунул; спичка погасла.

Он вздохнул и снова повернулся к стеклянному ящику. Хрупкие прекрасные крылья слабо затрепетали, словно его дыхание на секунду вернуло к жизни то, от чего он не мог оторвать своего взгляда.

— Работа… — заговорил он вдруг своим мягким беззаботным тоном и указал на разбросанные листки, — работа идет хорошо. Я описывал этот редкий экземпляр… Ну, а какие у вас новости?

— Сказать вам правду, Штейн, — начал я с усилием, удивившим меня самого, — я пришел, чтобы описать вам один экземпляр…

— Бабочку? — спросил он, недоверчиво улыбаясь.

— Нет, экземпляр отнюдь не столь совершенный, — ответил я, чувствуя, как поднимаются во мне сомнения. — Человека!

— Ach, so![7] — прошептал он, и его улыбающееся лицо стало серьезным.

Затем, поглядев на меня секунду, он медленно сказал:

— Ну, что ж, я тоже человек.

Вы видите, каков он был; он умел так великодушно ободрить, что человек с чуткой совестью мог не колебаться на грани признания. Но если я и колебался, то это продолжалось недолго.

Он сидел, скрестив ноги, и слушал. Иногда голова его исчезала в огромном облаке дыма, и из этого дыма вырывалось со чувственное ворчанье. Когда я кончил, он вытянул ноги, поло жил трубку и склонился ко мне, опираясь локтями о ручки кресла и переплетая пальцы.

— Я очень хорошо понимаю. Он романтик.

Он поставил диагноз, и сначала я был поражен этим простым определением. Действительно, наш разговор так походил на медицинскую консультацию, — Штейн, со своим ученым видом, сидящий в кресле перед столом, и я, озабоченный, в другом кресле, напротив. Естественным казалось спросить: «Какие же меры принять?»

Он поднял вверх длинный указательный палец.

— Есть только одно средство. Одно лекарство для спасения нас же самих!

Палец щелкнул по столу. Болезнь, которой он дал такое простое определение, вдруг показалось мне еще проще и совсем безнадежной.