Ночь без алиби - Ганс Шнайдер

Старик вошел, скособоченный, как обычно. Увидев меня, он торжествующе усмехнулся. Грозный взгляд Вюнше и цепкие пальцы надзирателя усаживают меня обратно на стул, с которого я мгновенно вскочил.

- Пожалуйста, расскажите еще раз подробно, что #769; случилось прошлой ночью. Ваш сын Вальтер, кажется, намерен извратить факты. В его затруднительном положении это понятно, но не похвально.

Черт бы побрал этого Вюнше! Почему он верит другим больше, чем мне? И почему не вмешивается прокурор? То они прекрасно действуют рука об руку, а через несколько минут дают себя водить за нос и даже не замечают этого. Я уже надеялся, что Фрица взяли в клещи - ведь он запутался в своем вранье, - а они вдруг прекратили допрос. Но поверят ли они мне вообще после того, как я с самого начала столько скрывал? Тем не менее…

Старик другими словами повторил то, что уже сообщил Фриц. Он настаивает на своем, несмотря на мои возражения… Потом опять начинается копание в мелочах. Непостижимо. Неужели весь мир сошел с ума? Скорее бы уж осудили меня и конец…

- Где стоял обвиняемый, когда вы вошли в комнату? - спрашивает Вюнше.

- У шкафчика. Он собирался положить шкатулку на верхнюю полку.

- Ваш сын Фриц сказал, что его брат еще находился у стола и запирал шкатулку.

Старик задумывается, потом неуверенно подтверждает.

- Да, верно, так оно и было.

- Значит, топор лежал на столе рядом со шкатулкой. Обвиняемый сразу схватил его, когда вы вошли, или у вас начался разговор?

- Нет, нет, он взял его со стола и сразу кинулся на нас.

- Топор действительно лежал на столе? - уточняет Гартвиг.

- Да, разумеется.

- Так, так, - бормочет Вюнше и листает протоколы.

Мне кажется, что сегодня у него добавилось морщин на лице. Когда же он спал? - подумал я.

С явным удивлением Вюнше читает.

- Нет, топор был прислонен к ножке стола, заявил другой свидетель… Пожалуйста, вспомните получше. Показания должны быть точными.

- Извините, я малость устал, господин комиссар. Конечно, он был у ножки стола.

- А может быть, лежал на диване? - спокойно замечает Гартвиг.

Прищурившись, старик беспокойно озирается. Встретив мой горящий ненавистью взгляд, он отводит глаза. Фриц не поможет, он сидит в коридоре.

- Итак, где находился топор? - спрашивает Вюнше.

- Я… я точно уже не помню, - бормочет старик. Постепенно я начинаю соображать: за этими на первый взгляд нелепыми вопросами скрывается продуманная система ловушек. В главных фактах показания свидетелей совпадают полностью, потому что старик с Фрицем сговорились заранее, но они противоречат друг другу по второстепенным вопросам, которых не могли предусмотреть. Вюнше пытается поправить то, что я за последние дни испортил!

Допрос продолжается.

Гартвиг: Значит, драка началась сразу и, когда вы хотели задержать Вальтера, он выпрыгнул в окно?

Вайнхольд: Верно, все в точности. Подумать только - в закрытое окно! Это не каждый сумеет, тут уж надо, чтоб тебя здорово припекло!

Вюнше: А конверт был в шкатулке?

Вайнхольд: Нет.

Вюнше: Так ли?

Гартвиг: Другой свидетель сказал, что в шкатулке.

Вайнхольд: Этого не может быть. Иначе он не смог бы взять его с собой. Фриц, видать, ошибся.

Вюнше: Вот именно. Но как же можно так ошибаться? Непонятно. Или вы опять забыли?

Старик сжимает губы. Мне это знакомо. Он свернулся сейчас, как еж, решил быть осторожнее. Но при каждом ответе путается и вынужден поправляться. Несколько раз он попадается в расставленные Вюнше ловушки так глупо, что мне даже становится его жаль. Наконец он капитулирует, не может точно припомнить…

Старика выводят в соседнюю комнату. Снова вызывают Фрица.

Теперь Вюнше и Гартвиг, исходя из моих показаний, сопоставляют их с ответами старика и начисто сбивают Фрица с толку. Лица допрашивающих предельно сосредоточены. Казавшаяся поначалу нелепой игра в вопросы-ответы превратилась в упорную борьбу.

Нас допрашивают поодиночке, делают мне очную ставку то с Фрицем, то со стариком; потом выводят меня в соседнюю комнату и вызывают обоих «свидетелей»; те говорят что-нибудь невпопад либо отмалчиваются. Мне все слышно, так как надзиратель неплотно прикрыл дверь.

Я испытываю жгучий стыд! Ведь Гартвиг с Вюнше стараются помочь мне. Теперь я не сомневаюсь - особенно после того, как побеседовал с ними наедине, - что они верят мне, борются за меня. Как же я осложнил им дело своим дурацким молчанием на первых допросах! Кажется, они понимают, что со мной происходит, я не слышу ни одного резкого слова в свой адрес. Но это их понимание, полное упрека, куда больнее, чем нотации или головомойка.

И снова я у стола. Наверно, уже полдень. Вюнше, поглядывая на меня, устало перелистывает протоколы.

- Вы сослужили себе плохую службу, - говорит он с сожалением. - При условии, конечно, что вы не отклонялись от правды. Свидетели противоречат друг другу во всем, за исключением главных фактов. Главные - совпадают без единого зазора и в точности восстанавливают то звено в цепочке доказательств, которое было выбито свидетельством Сони Яшке. Накануне вашего освобождения прокурор просил вас, чтобы вы немедленно сообщали нам обо всем подозрительном. Для вашей же пользы. Чтобы доказать вашу невиновность. А вы что? Затеяли игру с вашей свободой и с нашей работой. Вместо того чтобы действовать последовательно и целеустремленно… Как вы могли проявить такую безответственность, легкомыслие? Хорошо, судя по тому, что вы рассказали, вы осознали свои ошибки, раскаялись в своей самодеятельности и сообщили все, что вы знали и о чем догадывались. Мы верим вам. И понимаем также, что вчерашние события застали вас врасплох, что у вас не оставалось времени разумно осуществить ваше решение, потому что приняли вы его, к сожалению, поздно, если не слишком поздно.

Что я могу ответить? Сколько раз я со дня моего ареста сам себя упрекал в том же, а что толку? Извинения, отговорки, самонадеянность, а в результате полный провал, я не справился с задачей. Теперь лишь одна надежда, одна-единственная, и Вюнше понимает меня, когда я устремляю на него умоляющий взгляд.

- Ну, ну, смотри не разревись еще.

- Однако алиби явно безупречны. Как вы думаете, стала бы ваша мать давать показания против вас вопреки голосу рассудка? - спрашивает Гартвиг.

Я мотаю головой.

- Вот видите! Я тоже этого не допускаю, - говорит он, - но она подтвердила, что ее муж, Эдвин Вайнхольд, в день убийства весь вечер не выходил из дому. Он был то в кухне, то сидел в комнате у Фрица. Итак, два свидетеля. Даже если вычеркнуть вашего братца, остается заслуживающая доверия мать.

- Значит, мне конец, - шепчу я.

- Еще нет, - твердо говорит Вюнше. И, неожиданно улыбнувшись, повторяет: - Нет, до конца нам еще далеко!

- Можно задать вопрос?

- Пожалуйста.

- Верно ли, что этот Дитер Коссак умер в больнице?

- К сожалению. Больничный архив подтвердил: тяжелые ранения мозга минными осколками… Итак, теперь еще одна - последняя - очная ставка втроем. Возьмите себя в руки, иначе испортите нам опять что-нибудь… Прошу обоих свидетелей!

Полицейский у двери отвечает: «Есть!» - и вызывает из соседней комнаты старика. Фриц появляется лишь после вторичного вызова. Войдя в кабинет, он останавливается и с упреком смотрит на отца, а тот предостерегающе качает головой. Фриц, видимо, не понял, чего хочет старик, и невольно открывает рот, чтобы спросить его. Но Вюнше начеку.

- Прошу без разговоров! - приказывает он. Неожиданно распахивается дверь и в комнату влетает какой-то молодой сотрудник угрозыска. Взглянув на нас, он подходит к Вюнше и прокурору и что-то шепчет им на ухо. Оба тут же поднимаются из-за стола. Вюнше на секунду задерживается, отдавая распоряжение надзирателю: следить, чтобы мы не переговаривались, и догоняет в дверях Гартвига.

Мы трое сидим и молчим. Атмосфера до того тягостная, что даже пот на лбу выступил. Взгляд скользит поверх голов сидящих, перебегая со стены на стену. Замечаю, что «свидетели» нервничают. Наверно, злятся друг на друга за то, что показания не совпали. Так и хочется взять их за шиворот и стукнуть лбами. Расшиб бы им лбы, пока не сказали бы правду. Тяжелое это занятие подавлять в себе гнев, но надо слушаться Вюнше.

Через четверть часа возвращается молодой сотрудник. он велит накормить нас обедом и привести обратно. Я выхожу первым. Издали вижу, как в другом конце коридора Гартвиг впускает в комнату одетую в черное женщину: мою мать. Я в испуге останавливаюсь. Надзиратель подталкивает меня. Зачем она сюда пришла? Значит, что-то важное, раз Вюнше и Гартвиг не отправились обедать.

О еде даже думать не хочется, кусок не идет в горло. Отодвигаю миску и жду. Скорее бы приходили за мной.

После трех часов изнурительного безделья наконец вызывают. И вот я снова в кабинете Вюнше. Гартвиг листает какое-то старое, пожелтевшее «дело» и курит, жадно затягиваясь, - единственный признак его волнения. Случилось что-то непредвиденное! И Вюнше не может скрыть беспокойства. Либо рухнули все его расчеты, думаю я, либо он узнал нечто важное, что окончательно подтвердило его выводы. Я невольно съеживаюсь, хотя не могу догадаться, к кому относится этот суровый взгляд. Вюнше, полистав протоколы, оглядывает по очереди нас троих, потом смотрит на Гартвига и неожиданно улыбается.