Третье дыхание - Валерий Попов

Мол, отец за сына не ответчик! Сам тогда и стриги! Измучил меня своим упрямством! На нем и ехал всю жизнь. И если чего добился, то упрямством своим.

– Ну давай,- мстительно проговорил я, щелкнув ножницами. – Ноги в таз клади.

Огромные расхоженные лапы. Твердые. По земле находил, намозолил, набил.

– Вот так вот поверни! Та-ак!

Я хищно впился ножницами в крайний ноготь.

– Ой-ой-ой! – сморщившись, завопил он.

Что такое? Зачем расстраиваться так? Если это заболевание случайное – так скоро пройдет. Чего ж так расстраиваться-то?

На следующий ноготь наехал.

– Ой-ой-ой! – он еще громче завопил. Трогательная картина: отец отвечает за сына. Ну а куда ж нам деться друг от друга. Еще и грыжа у нас!

Та-ак. Под ногтями остриженными кровь пошла. Картина мне знакомая.

Оказывается – и не только мне! Выдернул таз из-под ног его, подложил газету.

– Что ты делаешь?! – отец завопил.

Ничего. Придется по моей теории пока пожить – на долгие научные споры времени нет.

Пошел снова в ванную (девушек поприветствовав на ходу), в таз теплой воды набуровил, принес отцу.

– Клади ноги в воду.

– Нет!

Под пытками не ломается!

– Клади, говорю.

Нет! Пришлось мне каждую его ногу брать руками, класть в таз. Он обиженно в сторону смотрел – мол, бессилен, но не согласен!

Зазмеились кровавые ленточки. Омыл раны. Почти библейская сцена: омовение ног. Залепил раны пластырем. Пошел вылил в унитаз воды с кровью, спустил. Поставил таз на место… Теперь лишь такая у нас жизнь.

И только хотел я расслабиться чуток… Кряхтя и согнувшись, отец вошел.

– Пошли, – прохрипел батя.

– К-куда? – Я даже поперхнулся.

– В сберкассу! Ты ж предлагал! – он произнес почти гневно.

Я?.. Ну конечно! Только вот как Нонну оставить? Такая роскошная возможность ныне отпала. Взять с собой? Напоминает мне это все головоломку про волка, козу и капусту, которых надо через реку перевезти. Главное – Нонну не оставить с Львом Толстым тет-а-тет!

– У тебя какие планы? – вскользь у Насти спросил.

– Жду звонка Вадика – и уезжаю! – бодро ответила она.

Козу, значит, надо брать с собой!

– Может, прогуляемся? – легкомысленно жене предложил.

Глянула уже враждебно. Мол, что ж это за каторга опять? А кто эту каторгу устроил? Я?

– Не пожалеешь! – лихо ей подмигнул. Боюсь, неправильно меня поняла.

Но наедине с Толстым ее никак нельзя оставлять!

– Ну… – Насте сказал, – если уже не застанем тебя… Счастливо.

Спасибо тебе.

Звонко расцеловались.

Более сложную прогулку трудно вообразить. Отец медленно идет, назидательно! С постриженными ногтями мог бы и быстрее идти. Нонна нетерпеливо убегала вперед, возвращалась, рассыпая искры от сигареты на ветру. Сейчас, нервничал я, искра в рукав залетит, и сгорит ее ветхое пальтишко. Был такой случай в школе у меня, когда я курить учился, пытаясь слиться с массами. Не научился. Зато она дымит за двоих. Так и летят искры. Не хватает еще ей обгорелой ходить. И так выглядит почти бомжихой… А “праздник дубленки” не скоро придет.

Если вообще когда-то придет. По настроению – не похоже.

Подбежала, вся на нерве уже, щечки надувая, потом шумно выдыхая:

– Веча! Я пойду, а? Я больше так не могу, в таком темпе! Неужели мы тоже когда-то будем так же ходить?!

Обязательно. Если, конечно, доживем.

– Зачем тебе? – устало ее спросил.

– Мне надо срочно купить… кое-что.

– Что тебе надо купить?

– …Сигареты!

– Сигарета у тебя в зубах.

Вынула, с некоторым удивлением осмотрела:

– Последняя, Веч! Я пойду? – рванулась.

– Нет!

Забегала кругами. Отец медленно шел, основательно, весело поглядывая из-под кустистых бровей.

– Здесь давай пойдем. – Я свел его с тротуара на проезжую часть.

Каменные плиты тротуара перестилаются уже третий раз. Деньги, выделенные на трехсотлетие Петербурга, “осваивают”! А люди по мостовой прутся. Нормально. Главное – история. Для истории и людей не жалко. Батя обычно на эту тему ворчал: “Наворотили ч-черт-те что!

Вся Дворцовая площадь раскопана!” – “А зачем ты прешься туда?” Но в этот раз глаза его почему-то весело поблескивали: видно, очередное открытие сделал, сейчас обнародует. Прям не дождусь!

Часть дороги была отделена для прохожих какими-то плоскими металлическими баллонами вроде батарей отопления. “Специально, что ли, где-то выломали?” – подумал я. Отец медленно подошел к одному, покачал могучей своей лапищей, удовлетворенно кивнул. Нонна отчаянный взгляд на меня кинула: так мы никогда не дойдем!

– Что, отец? – спросил я заботливо.

– Запасные топливные баки от трактора, – он уверенно произнес.

– Какие тут тракторные баки, отец? – сказал я с отчаянием. – Это

Невский проспект!

Он кивал своим мыслям, не слыша меня. С его “открытиями” мы точно никогда не дойдем! Не оторвать его теперь от этого. Если только опровергнуть! Я кинулся к тому баллону… Действительно – сверху какая-то отвинчивающаяся крышка. Победа! – отец торжествующе глянул на меня. Счастлив? И ладно! Пусть хоть повсюду будут его “боевые друзья трактора”!

Усмехаясь, отец медленно двинулся дальше. Нонна металась туда-сюда, как “раскидай” на резиночке. “В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань”. Да и трактор еще. Но для меня это – запросто!

– Я пойду, Веч?

– Погоди. Сейчас мы деньги получим! – подмигнул ей. Но вряд ли

“мы” – это она.

В сберкассу вошли – под башней Думы, недавно обгоревшей от восстановительных лесов.

Отец входил медленно, раскорячась, тяжко вздыхая. “Изображает немощь, – думал я злобно, – чтоб у меня больше было проблем!”

Войдя, он огляделся, дико сморщась, словно я его на помойку привел!

А между тем – вокруг мрамор, кожаные диваны, никелированные рамы окошек. Разве такие раньше сберкассы были? Да и народ уже весь аккуратный, нормально одетый. Меняется жизнь! Подвел за оттопыренный локоть к окошку его.

– Вот сюда тебе, – взял листок. – Сколько выписать?

Поглядел на меня, еще больше сморщась:

– Я сам!

Растопырясь, всех отодвигая от окошка, долго писал, от нас спиной прикрывая тайну вклада своего. Жалуется, что видит плохо, – но это, видимо, на второй план отошло.

Другая проблема у меня теперь на первый план вышла. Нонна, по залу мечась, нервно закурила новую сигарету. К ней величественный охранник подошел, вежливо попросил удалиться. Что она – минуты без сигареты не может?!

– Ладно… выйдем, – взял за локоть теперь ее, вывел на воздух.

Постоим тут: пусть отец тайной своего вклада неторопливо насладится.

– Я не могу так, Веч, – на цепи жить, – вся дрожала.

– Но пойми: я тоже разорваться не могу: лучше за вас вместе волноваться, чем в отдельности.

– А ты не волнуйся, Веча!

– Как?

– Я немножко побегаю – и приду.

– Какая ты придешь?

Блеснули слезы.

Молча стояли с ней. Вдруг крупный снег повалил. Под таким же снегом, я вспомнил, молился я. На колени вставал. Счастлив? Что я тогда просил? Глупо просить нереального – как-то неловко перед Ним, в двадцать первом веке-то. Просил я возможного: чтобы она вернулась, была со мной. Счастлив? А чтобы жить без забот – это глупо просить.

С тобой то, что ты вымолил. На фоне серого неба – светлые снежинки, сцепляются на лету, еще крупнее становятся.

Вышел отец, дико озираясь. Руку, раз за разом, за пазуху совал.

Сейчас мимо кармана вложит свои сбережения! Кинулся к нему. Направил его руку с бумажником в карман: опаньки!

Оглянулся. Нонна, слава богу, не сбегла. Двинулись обратно. Отец, вперед склонившись, как пеший сокол, еле уже брел: видно, последние свои силы на сохранение тайны вклада истратил.

Остановились у перехода Казанской улицы – батя испуганно вцепился в мой локоть перед потоком машин.

– Я пойду, Веча? – Нонна произнесла. – Я обещаю, Веч!

А что Настя мне дома скажет? Все ее усилия – долой? У нее тоже нервы на пределе.

– Н-нет, – выдавил я.

Нонна быстро закинула голову – чтобы слезы удержать. Снежинки на лицо ее падали, таяли и текли.

Тут зажегся зеленый, и я ее за локоть схватил. И так, распятый между ними, через улицу их поволок.

И лишь когда прошли уже под аркой – выпустил их. Доберутся. Мне тоже надо набраться сил на этом коротком пространстве – от арки до дверей. И только подошли к железной двери (за железной дверью спокойней уже), как оттуда вдруг соседка вышла, из верхней квартиры,

– подружка ее, бывшая актриса.

– Ой, Нонночка! – расцеловались, защебетали.

Пошли дальше с отцом – душить их счастье я не хотел… Сбежит?

Сейчас Настя мне врежет. Решил сам напасть на нее:

– Что, не звонил еще твой Вадим? Что он думает вообще?

Настя только открыла рот, чтобы рявкнуть: “Где мать?” – возмущенно поперхнулась. Характер бойцовский, отцовский. Но тут, к счастью, со двора донесся звонкий хохоток нашей общей любимицы.