Телохранитель - Сергей Скрипник

А потом мы долго сидели с Джемоледдином друг напротив друга на паре перекошенных стульев, единственной мебели в комнатушке, и долго молча играли в «гляделки». «Трехглазый» аргус в лице двух бородатых, изуродованных войной и житейскими невзгодами физиономий, возвышался над нами с обеих сторон, держа на груди автоматы Калашникова. Казалось, все, что могли, мы друг другу уже сказали. Наконец я, решившись нарушить молчание, спросил толмача:

— Я что, приехал сюда для того, чтобы участвовать в этнофольклорном фестивале?

Из дома старейшины доносились гортанные распевы молящихся.

— Хаккани — не самый главный, кто может принимать решения, — объяснил мне Джемоледдин. — Он ждет соизволения сверху, поэтому и вынужден тянуть время.

— Неужели он испрашивает это соизволение у самого Аллаха?

— Нет, в нашей иерархии есть фигуры и повыше. Пойми меня, Сергей, — Джемоледдин впервые за все время нашего знакомства назвал меня по имени, — в наших местах Льва Толстого и Достоевского не читают. Это не то что не поощряется, а даже преследуется и карается. Есть только одна книга, достойная прочтения правоверным мусульманином, — наш священный Коран. Его наши дети знают сызмальства, поэтому с возрастом им остается, чтобы как-то скоротать время в молитвах, читать их все подряд наизусть.

Мне показалось, что мой собеседник тоже уже устал от всей происходящей вокруг тупости и уже начинает нести какую-то крамолу, за которую в предгорьях Гиндукуша могут устроить и примерное побивание камнями.

Разговор на заданную тему продолжился, но довольно быстро вошел в уже привычное русло (переводчик, видимо, пришел в себя и больше вольных высказываний себе не позволял), сведясь к религиозной пропаганде с его стороны и коммунистической контрпропаганде — с моей.

Наконец-то на вечерней заре нас опять позвали в дом, но это снова было всего лишь приглашение к достархану, обильно уставленному жареной говядиной, признаком, нет, даже скорее символом здешней зажиточности. И, как прежде, последовало чревоугодие и беседы ни о чем. Потом пришло время ночных бдений, которые при желании предусматривают астральное общение с Создателем чуть ли не до самого рассвета. Поэтому вскоре после ужина, когда были выдвинуты все те же предложения дать предварительное согласие на проводку караванов, меня вновь попросили удалиться.

На сей раз меня привели в другую мазанку, где все выглядело гораздо приличнее, стояла кровать, тумбочка с чадящей керосиновой лампой и увесистым томом Корана («Это значит, в свою веру меня попытаются обратить», — подумал я, увидев фолиант с тисненым переплетом), несколько стульев и даже одно кресло. Всю середину небольшой комнаты занимал круглый стол, на который мои соглядатаи вывалили недоеденное блюдо с говядиной и лепешки — это на тот случай, если мне ночью вдруг захочется поесть, хотя я всем своим видом показывал, что меня уже тошнит от этой, с позволения сказать, «парной телятины». А сами вышли в прихожую, чтобы также совершить намаз. Но, видимо, молились на скорую руку, небрежно, поскольку почти сразу вернулись. Циклопы заняли свое место у дверей, а Джемоледдин устало опустился в кресло. Спать ему, однако, в отличие от меня не дозволялось. Надо было блюсти мой покой и сон.

«Откуда здесь взялись стол, стулья, кресло и даже кровать? — думал я, развалившись на ней поверх верблюжьего одеяла. — Совсем не детали их интерьера. Наверное, это трофеи, мебель-то, судя по топорной обработке, явно наша. Грабанули, видимо, в каком-нибудь кишлаке, где народная власть хоть как-то сумела наладить жизнь, школу или клуб».

Спать, однако, было невозможно. Оргия во славу Всевышнего в доме Джелалуддина гремела всю ночь. Вой, раздававшийся из десятков луженых глоток, был таков, что заглушал блеянье овец, ослиный рев и собачий лай. Когда же все стихло, начали горланить петухи, но это было терпимо и даже привычно, однако сна не было ни в едином глазу.

Самое печальное, что на следующий день все повторилось в абсолютной точности. Мои радушные хозяева ели, веселились, молились. А меня то и дело выводили в знакомую уже халупу, где я коротал изнурительные часы на стуле или пялился сквозь грязное стекло на унылый, покрытый чуть ли не полуметровым слоем жижи двор.

Джемоледдин, видя мое нетерпение, явно сочувствовал мне, даже как-то пытался успокоить. Его опять тянуло на крамолу.

— Аллах велик, — поучал он меня, — а здесь, на земле, все решают люди, к каковым Хаккани и его нукеры не относятся.

Я, конечно, регулярно связывался с начальством (слава богу, захватил с собой запасной комплект аккумуляторных батарей), объяснял ему все в общих фразах. Давал понять, что жив и здоров. А в последний раз даже обмолвился, что кормят меня здесь, как свинью на убой.

Конечно, неотступные циклопы ничего не поняли, а вот Джемоледдина, услышавшего эти слова, аж передернуло и затрясло. Его религиозные чувства были явно уязвлены. С этого времени он замолк и как-то замкнулся в себе. Я даже вынужден был потом попросить у него прощения за «свинью», чтобы не потерять единственного собеседника в этом вражьем логове лицемеров.

И вот я торчу здесь уже третьи сутки. Во время последнего сеанса связи мне отдан категорический приказ после очередного перерыва на намаз объявить о прекращении переговоров и своем намерении срочно вернуться на нашу сторону. Понятное дело, командование очень интересовало, с чего это вдруг Хаккани и некоторым другим полевым командирам приспичило не только настаивать на срочном перемирии, но и просить не препятствовать доставке оружия через контролируемые нами и Кабулом территории к местам назначения, о которых нас извещать почему-то не собираются. Причем мы должны соглашаться на их условия в обмен на какие-то липовые гарантии.

В нашем штабе понимали, что это их земля и если духи поставили перед собой какую-то цель, то они обязательно отыщут в этих не исследованных нами даже на четверть горах лазейку, чтобы ее достигнуть. Хотелось бы знать о странных намерениях противника из первых рук, без того, чтобы организовывать поиск мест нелегальной проводки караванов силами разведывательных групп и агентуры, рисковать жизнью десятков людей. Но любому желаемому всегда бывает предел возможного.

Во дворе, где апрельской грязи было выше колена, копошились двое отбивших ритуальные поклоны Всевышнему моджахедов в стеганых халатах и с «калашами», переброшенными за спину. Они загоняли пинками баранов в кошару и при этом очень громко разговаривали, видимо, ругались. Да разве их, душманов рода человеческого, поймешь, бранятся они или, наоборот, милуются.

Попробовал считать овец, которых пинали духи, чтобы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, но глаза сразу же начали слипаться от долгой вынужденной бессонницы. Где-то в глубине души я чувствовал себя заложником и даже пленником, в отношении безопасности которого все договоренности перестанут действовать, как только с нашей стороны будет допущена хотя бы малейшая ошибка.

Я уже проклинал себя за то, что еще в школе полюбил политинформацию. Не будь я таким любознательным тогда в сфере политики, международных отношений, дипломатии и не пронес бы это увлечение через всю свою жизнь, меня наверняка не послали бы сегодня сюда, в эту аллахом забытую дыру, отстаивать общегосударственные интересы. И еще как бы в общественную нагрузку читать этим дикарям, обремененным кодексом кровной мести, коммунистические проповеди о пролетарской солидарности, которым те никак не хотели внимать. Видит бог, председатель Совета министров СССР Косыгин, президент Пакистана Айюб Хан и премьер-министр Индии Шастри были куда более расторопными и сговорчивыми, когда согласовывали и подписывали в 1966 году в Ташкенте декларацию об урегулировании индо-пакистанского военного инцидента. Вот такая реминисценция из моего детства возникла у меня в этот момент. Я вдруг вспомнил, как я торжественно возвестил об этом событии своим одноклассникам, придя в школу сразу после новогодних каникул того уже далекого 1966-го.

«Наконец-то за мной пришли», — мелькнуло у меня в голове, когда в комнату вошел помощник Хаккани и что-то властно выкрикнул Джемоледдину. Когда меня, до смерти уставшего и изможденного, ввели в дом, там опять стоял накрытый достархан.

«Господи! — подумал я. — Когда же все это кончится? — Куски жареной говядины, выложенные на еще большем, чем в предыдущие разы, серебряном подносе, отдавались в организме мучительной изжогой. — Тоже мне Вазиристан — родина баранов. Хоть бы одного ягненочка молоденького, запеченного прямо в золе, принесли. А то меня уже блевать тянет от этого их „свидетельства изобилия и богатства“. Ну, все, надо выполнять приказ начальства и сворачивать эту лойя-джиргу чревоугодников».

Хаккани властно-гостеприимным жестом пригласил меня и всех остальных к трапезе. Присев, я не менее решительно отодвинул от себя блюдо и произнес: