Расплата - Лиза Джексон

Но, может, сейчас, когда они не жили под одной крышей, этот бунт ослабнет. Если они оба не станут давать волю своим характерам и острым языкам. Он вышел из комнаты, закрыл дверь и направился в душ. Да, подумал он, он определенно раскошелится на цветы.

Ну а пока ему надо заняться делом.

В воскресенье перед Днем благодарения торговля шла вяло. Оливия обслужила нескольких покупателей, пополнила запасы на полках и вытерла пыль с некоторых артефактов, прежде чем приступить к развешиванию золотой мишуры вдоль полок и шкафов с товаром. На нее смотрели головы аллигаторов со стеклянными базами, стояли по стойке «смирно» свечи, и, забираясь на маленькую табуретку, она видела свое отражение в зеркалах. Искрились призмы, книги собирали пыль, и к Потолку вместе с рождественскими украшениями были подвешены куклы вуду. Религиозные артефакты были убраны в коробки или укромные ящики старинных столов, шкафов и швейных машинок, которые служили витринами. Слово «эклектический» не передает всего многообразия товаров, выставленных на продажу.

В четыре часа вернулась Тавильда, уходившая покурить и выпить чашечку кофе, и настояла, чтобы Оливия «на несколько минут сбросила бремя забот». Тавильда была тоненькой как тростинка афроамериканкой. Она носила яркое разноцветное сари и прикрепила подходящие по цвету бусинки на тоненькие косички, в которые были заплетены ее длинные волосы. С высокими скулами модели и несколькими браслетами на руке Тавильда была столь же экзотичной, как и некоторые товары.

– Я пока и сама справлюсь. Иди подыши воздухом, девочка, – сказала она, проскальзывая через занавеску из бус, которая висела в дверном проеме, ведущем в подсобное помещение. Через минуту она вернулась без пальто и сумочки. Бусы заплясали снова. – Иди. Давай. Я справлюсь.

Оливии был нужен перерыв.

– Вернусь через пятнадцать минут.

Тавильда махнула изящной рукой:

– Не спеши. Не спеши. Приходи минут через двадцать или двадцать пять. Сегодня все равно никто по магазинам не ходит. Вряд ли у меня будет работы невпроворот.

– Как скажешь. – Оливия схватила куртку, сумочку и вышла на улицу. Через улицу находился Джексон-сквер. Кованая железная изгородь с шипами окружала ухоженную территорию, где дорожки сходились у статуи Эндрю Джексона[18]. Оливию не интересовал парк. Вместо этого она потуже затянула пояс куртки и быстро зашагала к собору Святого Луи. На улице было лишь несколько пешеходов, и сильный ветер, дующий с Миссисипи, был холоднее, чем обычно. Разлетелись голуби. На углу улицы одинокий тромбонист играл какой-то блюз. Рядом лежал открытый футляр инструмента.

Собор Святого Луи с тремя внушительными шпилями уходящими высоко в небо, был не просто грандиозен, это старейший из действующих соборов в Америке. Его здание дважды перестраивалось и, по мнению Оливии, было центром католицизма в Новом Орлеане.

Она вошла внутрь, где высокие арки и витраж окружали неф. Она устремила взгляд на алтарь и смешалась с несколькими туристами, которые бродили возле входа. Небольшое количество набожных или обремененных заботами преклонили колена и склонили головы, обращенные лицом к алтарю. Мимо нее прошмыгнул высокий мужчина в пальто, и их глаза на секунду встретились.

– Лео? – воскликнула Оливия. Мог ли пропавший муж Сары Рестин находиться здесь, в Новом Орлеане? Ни в коем случае. Она сделала шаг, собираясь последовать за ним, но он в мгновение ока скрылся через боковую дверь.

– Ливви? – донесся до нее слабый оклик.

При звуке голоса своей матери Оливия замерла. Но ведь это невозможно. Бернадетт была в Хьюстоне.

От легкого прикосновения к рукаву она едва не упала в обморок. Она оглянулась и увидела женщину, которая ее родила. Она была бледнее, чем когда Оливия ее видела в последний раз. На ней была накидка, доходящая до лодыжек, и сапоги на шпильках. Волосы Бернадетт были спрятаны под широкополой шляпой, а глаза скрыты за темными очками.

Оливия была поражена. Она ни разу не видела матери после похорон бабушки и не получала от нее никаких известий.

– Что ты здесь делаешь?

– Ищу тебя, – ответила слегка запыхавшаяся Бернадетт. – Я заглянула в магазин, и негритянка сказала, что ты только что вышла. Я побежала за тобой и, к счастью, успела увидеть, как ты входишь сюда. И вот я здесь.

– Но зачем?..

– Ну же, позволь мне угостить тебя чашечкой кофе.

– Мам, мне нужно возвращаться на работу.

– Негритянка сказала, что присмотрит за магазином. В самом деле, Ливви, это важно. – Должно быть, так. Иначе она бы сюда не приехала. Бернадетт кивнула в сторону парадного входа, и Оливия вышла на площадь вместе с матерью, женщиной, которую она едва знала, не понимала и не была уверена, что она ей нравилась. Что касается любви, что ж, отношения между матерью и дочерью были несколько неопределенными. Порыв холодного ветра словно проник ей в глубину души. Ребенком Оливия хотела и старалась добиться одобрения своей матери, будучи тинейджером, от него отказалась, а в двадцать лет из-за него переживала. Теперь же она осознала и приняла тот факт, что Бернадетт Дюбуа Бенчет со всеми своими остальными фамилиями не способна ни дать, ни, вероятно, получить безоговорочную любовь. Такой любви Бернадетт просто-напросто не понимала.

Они нашли кафе, где круглосуточно подавали кофе и алкоголь. В углу сидел музыкант. Он одновременно играл на гитаре и губной гармонике, музыка была душевной. Она шла от сердца. Бернадетт сняла шляпу и повесила ее вместе с накидкой на столб, отделяющий кабинки, затем скользнула на скамейку напротив дочери. В мерцающем свете фонаря, стоявшего на столе, ее длинные темные волосы приобрели блестящий медный оттенок. Солнцезащитные очки остались на месте.

– Как ты, Ливви?

– Думаю, все нормально.

– Учеба идет успешно?

– Успешно, как и следовало ожидать. А ты как?

Ее мать слабо улыбнулась.

– Полагаю... гм, я знаю, как дорога тебе была бабушка, и мне интересно, как ты себя чувствуешь после ее смерти.

– Скучаю по ней.

– Знаю. – Бернадетт кивнула. – Поверишь или нет, но мне тоже ее недостает. Она была... чудачкой. Все эти глупости с картами Таро, чтением мыслей и прочим.

Появился официант, и они заказали кофе с молоком и оладьи.

– У меня мало времени.

Бернадетт кивнула и сложила губы трубочкой, словно теперь, когда ей наконец удалось добиться внимания Оливии, она не знала, стоит ли ей довериться дочери.

– Что ты делала в соборе?

– Осматривалась.

– Не помню, чтобы ты была особо религиозной.

– Может, я изменилась, – ответила Оливия, когда официант принес к их кабинке большой поднос. Она молчала, пока их обслуживали. Только когда официант поставил кофе и корзину с оладьями, покрытыми пудрой, на стол, она спросила: – Что у тебя на уме, Бернадетт?