Единственная - Клара Ярункова

Зато я подсмотрю ночью, как и когда примерзает на деревьях иней. Мне это уже ни к чему, но я посмотрю. Как садится он на веточки и как его схватывает морозом, так что он делается похожим на встопорщенную хвою.

Над Дунаем туман клубится. Не лежит неподвижно, как в городе, извивается над волнами, касается их, и шум такой, словно в русле течет кипяток. Тот берег не виден. Того берега, может быть, и нет. Может быть, и вообще это не Дунай, а бескрайнее, холодное северное море. И где-то далеко, где туман еще гуще, плывут на льдине потерпевшие крушение. Если я терпеливо буду ждать, попутный ветер, быть может, пригонит их сюда, и они возьмут меня к себе и ни о чем не станут спрашивать, только поделятся со мной остатками кожи от разрезанных сапог. Это мы будем есть. А пить не будем ничего. Вода соленая для питья непригодна. Молчат люди. Только туман шумит…

Зачем эти люди ходят в такое время по набережной? Да еще и смеются? Темные тени проплывают в тумане мимо меня, парят, прыгают, может быть, они даже не касаются земли. Как им весело! «Весело», «весело», «весело», — смеется чей-то знакомый голос… Они проплыли дальше к парку культуры, в мезозойскую эру, скрытую за туманом. Ноги мои идут сами собой, клетчатая куртка с капюшоном тянет меня за собой, словно она захлестнула вокруг моего пояса альпинистский канат и тянет за собой, и я иду, ноги мои идут — левой, правой… Напрасно я сопротивляюсь всем телом, я не могу не идти: надо же узнать, просто ли напоминает мне кого-то этот смехом искаженный голос или это на самом деле такой знакомый, самый милый, самый близкий голос Имро?

Да! Это он, мой Имро. И вовсе он не болен, и нет у него срочных дел ни дома, ни в школе, и не исчез он с поверхности земной. Гуляет себе под фонарями, только не под нашими. Прогуливается, но не с Черной косичкой, с ней у него нет уже ничего общего, если сейчас, именно сейчас может он так весело, так глупо, так отвратительно смеяться. И канат все тянет, петля скользит вверх по телу, задерживается на горле, сжимает так, что вот-вот задушит; надо пробежать несколько шагов, чтобы ослабить болезненное сжатие. Потом смех, острый как пила, перерезает канат. Теперь я могу остановиться, даже вернуться могу, только медленно-медленно: ноги устали. Горло еще давит что-то, противно так, но мне уже хочется смеяться, смеяться, что я была такая дура, навыдумывала про Имро бог знает что, а он тоже хотел только испытать все радости жизни, как говорит Иван Штрба, а потом от всего откреститься. Иван Штрба хотя бы честно признается в этом, и если какая-нибудь девчонка на это идет, значит они на равных.

Вон там стоит одна такая в тумане, вцепилась в парня как клещ, обнимает, целует его. Фу, а ей на вид и четырнадцати нет! Была бы тут Марцела, крикнула бы ей: «Эй-эй, смотри не съешь его!» Или еще что-нибудь похлеще, потому что Марцела за словом в карман не лезет, и можно подумать, что она сама чувиха, а это не так. А вот об этой наверняка никто так не думает, она, поди, прикидывается на людях овечкой, а что она при малейшей возможности бросается мальчишкам на шею, так этого никто не видит! Марцелу же не только видят, но и слышат, и когда-нибудь может случиться, что какие-нибудь старые лицемеры арестуют ее как хулиганку. Вот как все перепутано, и лучше всего махнуть на все рукой. Ха-ха! «Я тебя люблю, Косичка! Я не потерплю, чтоб отец тебя обижал». Почему не потерпишь? Отлично ты это стерпел, даже весело тебе. Но вот что я тебе скажу: не показывайся больше под нашим балконом, а то скажу Марцеле, и она тебя так отделает, что до смерти не забудешь. И еще я ей скажу, чтобы она была так добра и влепила оплеуху мне, ее собственной старшей подруге, за то, что я была такой идиоткой и таскалась с тобой по темным, сырым улицам. Правда, она не захочет этого сделать, да и вряд ли ей представится такая возможность, к тому времени один бог знает, где я буду лежать.

Буду лежать, но не плакать. Еще чего — плакать! И чтоб их черт побрал, эти маленькие носовые платки! Бабушка права, что всегда сует мне отцовские платки-простыни. Но какой прок в том, что она права и что я это признаю, если от самого моего рождения делаю как раз обратное тому, что она хочет! Я не виновата — это у меня врожденное. Я это хорошо знаю. Раз, когда мы с ней жили в мире, я ей посоветовала: пусть говорит мне все наоборот, тогда сделаю то, что нужно. Например, пусть сует мне маленькие платки, тогда нарочно буду брать большие! Но она ведь тоже упрямая. Ох и экземпляр же моя бабка! Вот, например, теперь. Была бы у нее голова на плечах, ушла бы со мной из дому, и скрылись бы мы от родителей так, чтоб они нас в жизни не нашли! Да разве она додумается! Ей это и во сне не приснится. Скорее она всю ночь простоит на балконе, высматривая меня. Долго же теперь придется ждать бедняжке — пожалуй, ревматизм ее совсем свалит с ног…

А в самом деле, что могла подумать такая бабка о сегодняшней буре? Наверное, ничего. Некогда ей было думать, моталась от одного к другому, как вспугнутая наседка, просила, успокаивала, а теперь корит себя, что не задержала меня. Корит себя и робко повторяет: «Нельзя же так, ребенок и есть ребенок. Уж больно много вы на нее навалили». Это маме. А папе: «Я всегда ей внушала — слушайся родителей». Вот такое лицемерие — самый большой ее недостаток.

Родителя надо слушаться. Слушаться, когда он решает, что ты должна поступить в двенадцатилетку. Пожалуйста. Если бы мне это сказали спокойно, я бы, наверное, послушалась. «Я тоже боюсь отца, — сказала бы я Еве, — он тоже не разрешает мне и тоже убьет меня, как твой тебя». Конечно, это не совсем правда, потому что я не боюсь, что отец меня убьет, да ведь и Еве я не верю, будто ее отец так сделает. Влепил бы доченьке парочку горячих, и все. Однако она даже этого не желает вынести. Она не выносит, когда ей ставят хуже отметку, чем мне, а ведь тогда ее никто не бьет. Правда, она выдержала два часа на морозе перед кино, но лучше бы уж она не делала мне такого одолжения. Она ничего не хочет выносить, а уж если что, так чтоб не одной. Я ради тебя два часа мерзла — ты за это жертвуй двенадцатилеткой. Н-да, тут некоторое несоответствие. Пожалуй, слишком дорогая плата. Строго говоря, с ее стороны это свинство. А я, тупица, пообещала, потому что тогда Имро казался мне самым главным на свете, и для встреч с ним мне будет нужна Ева. Ты мне — я тебе. Словом, сделка. Глупая с моей стороны, но виновата в этом я одна. Сделка, гнусная торговля, а не дружба. Торговля вместо дружбы. Вываренные носки вместо чая. Отвратительная слякоть вместо снега. Во всем замена, гнусная замена. Как в этом разобраться? А если и разберешься, что ты можешь изменить? Может быть, изменить-то и можно, но тогда лишь, если увидишь эту замену в тот момент, когда она совершается, а не после шапочного разбора. Задним умом-то всякий осел прыток. Даже такая Бабинская, схватив кол, понимает, что, если бы она училась как следует, не схватила бы кола. И все же на следующий день она хватает следующий и так за неделю бодро-весело накапливает их штук шесть. Только она-то знает, что папенька всегда ее вытащит. А мой? А мой при каждой возможности так на меня набрасывается, что потом я долго не могу понять, жива я еще или уже мертвая. Правда. Это меня так воспитывают. «В жизни, кроме радостных сторон, есть и темные, Олик». Что ж, это факт. Это вы в точку попали. А сегодня, кроме точки, здорово попали вы в голову родной дочери Ольги. Засыпали вы своего Олика. Общими силами закопали. Ну и ладно.

23

Между домами было немножко теплее, чем у Дуная, зато и прохожих было во сто раз больше. Я встретила Кинцелку и страшно «обрадовалась». В самом деле, только ее мне недоставало для полного счастья. Конечно, она была не одна, а с парнем, за которого ее хотят выдать замуж по окончании школы. То есть не он должен кончить школу — он уже работает, — а Кинцелка. У нее есть младшие сестры, вот и говорят, будто мать хочет как можно скорее повыдавать их замуж. Наверное, это правда, потому что парочка держалась под ручку. Или они просто пользовались туманом. Пес их знает! А что мне до них?

— Ой, приветик! — удивилась Кинцелка. — Ты тоже туда идешь?

— Нет, — сказала я, — я не туда. А куда это?

Дело в том, что мне вдруг стало интересно, куда ходят с женихами, в особенности куда ходит Кинцелка.

— Да к Шанталу! Его старики смылись на два дня. Карчи дает родео. Сегодня первая эпоха.

Вот как! Родео, эпоха первая! Дает Карол Шантал, ученик одиннадцатого класса, красавец и хулиган.

— Ну пока, — тронулась я дальше.

— Ладно, всего, — согласилась Кинцелка, а жених начал уговаривать, чтобы я пошла с ними, что Карчи будет в восторге от нового явления. Кинцелка кисло молчала. Еще бы — не хотела, чтобы я пошла с ними. Именно это меня подзадорило.

— Вы уверены? — защебетала я нарочно, как жаворонок.

— В чем я уверен? — тупо спросил жених.

— В том, что Карол Шантал обрадуется.