Похождения Вани Житного, или Волшебный мел - Вероника Кунгурцева

— Что ж ты молчала! — рассердился Шишок.

— А вот — говорю! А Валька, выходит, не принесла матери. Может, не успела…

— Где она, вы не знаете? — сунулся Ваня лбом к стене, за которой не было ни ветерка, кусты стояли не шелохнувшись, тогда как с этой стороны подувало.

— На дне, Ваня, мать твоя…

— Утонула! — обомлел мальчик.

— Да нет…

— Бомжует?

— Божует? Не–ет, какой там! На дне она, я слышала, — у свояка нашего. А и где ж ей быть, когда бабка твоя бессердечная прокляла её… Где все заклятые дети находятся? На дне. Там и Валентина. Может, и пожалела Василиса опосля сто раз — да сказанного не воротишь… От проклятья‑то не уйти, не уехать. До семи лет, грят, оно в воздухе носится, а в один недобрый час и падёт на голову проклятого. Валентина‑то тоже, конечно, хороша! Натерпелась сестра с дочкой. Два раза прости, на третий — прохворости[46]… Вот и прохворостила — оказалась дочка на дне!

— А где ж свояк твой проживает, Анфисушка? — вкрадчиво проговорил Шишок и даже губами к стенке приложился. Голос захихикал, как от щекотки, и пробормотал:

— Ну тя совсем к лешему!

— Только от него! А всё ж таки, где живёт‑то своячок, Анфиса Гордеевна?..

— Вот прокуда! Да уж скажу — не жалко: не так чтоб очень далёко… Не за тридевять земель и не в тридесятом царстве. В реке Смородине[47], в городе Ужге, аккурат под железнодорожным мостом.

Ваня весь напрягся, как боевой конь, услышавший звук трубы, ведь Ужга — был тот город, где он жил в инфекционной больнице! Там мать его оставила на вокзале… Всё складывается: отсюда с ним на руках — в Ужгу… Может, отправляясь к свояку, куда его нельзя было взять, завернула на вокзал, написала записку, дескать, скоро вернусь за мальцом, положила свёрток на лавку — и пошла. А… почему не вернулась?.. Только чтоб жива была, остальное — ерунда.

— А… мела‑то много ли осталось али зазря пойдём ко дну? — спрашивал меж тем Шишок.

— Хватит Василисе, у неё усадьба не больно велика… — проворчал голос.

— А ты, видать, порядочно землицы пригородила…

— А как ты думать! У меня же живность, и коровёнка кака–никака есть, сад–огород. Кормиться–то надо! Одной‑то, ох, Шишок, чижало[48]!.. Но я, ведь, знаешь, какая: и плачешь, да пляшешь!.. Больно вот плохо, что домовика‑то у меня нету… Василисе этой всё — и муж у её был, и детки были — и довоенные, и Валька послевоенная, и домовой достался по наследству от Серафима‑то… Теперь вот внук имеется… А я — как перст одна… — голос под конец речи совсем истончал.

— Ну ладно прибедняться‑то… Было время — да прошло! Прогнала тогда меня в тычки, теперь каешься.

Раздался то ли всхлип, то ли смех, и голос ответил звонко:

— Да больно мне надо — каяться! Шуткую я… Велика ли корысть‑то в тебе?! Погляди на себя — поперёк лавки поместишься. Не смеши людей… Каешься!

— А ты, конечно, королевна у нас…

— Королевна — не королевна… А девка была видная!

— Вот именно что была… Эх, Анфиса Гордеевна, Анфиса Гордеевна, хотелось бы мне посмотреть на тебя напоследок…

Опять зависла пауза. Раздался тяжкий вздох, и голос произнёс тихо:

— Нет уж, не дождёшься — не покажусь. Близок локоть — да не укусишь. И… ладно про это… Погодите–ко…

Опять раздались торопливые шаги — на этот раз они удалялись, хлопнула дверь, через какое‑то время дверь вновь брякнула, а шаги стали приближаться — и вдруг из воздуха вылетела круглая жестяная коробочка, угодив аккурат Шишку по лбу. Он потёр лоб — и поднял яркую узорчатую коробчонку.

— Из‑под ландрина, — сказал. — Уж не от тех ли конфет коробочка, что я дарил тебе, Анфисушка?

— Много чести будет, — отвечал голос печально.

Отковырнул Шишок крышку — там какое‑то заплесневевшее печенье, понюхал, сморщил нос:

— Это чего ж такое, в каком году‑то пекла? Не в сорок пятом ли, ко дню Победы?

— Не подъелдыкивай! Без этого печенья не попадёте к свояку‑то… Съешьте по одному — и в воду. И смотрите, больше положенного у свояка не задерживайтесь.

— А сколь положено?

— День да ночь — сутки прочь.

— Понятно. А как звать свояка?

— Дядька Водовик[49]. Да не забудьте бутылочку ему, можно и не одну… Шибко уважает он это дело. И — поклон ему от меня.

Перкун закукарекал — и Анфиса Гордеевна заторопилась:

— Ну всё — ступайте, чего стали… У меня работы непочатый край — а я тут с вами провожжаюсь… Иди, давай, старый пестерь! Ишь, личину молодую напялил на себя — и похваляется… Уходи, чтоб глаза мои тебя не видели! А то сейчас Трезорку‑то спущу с цепи — втору ногу отметит, не обрадуешься…

— Утихомирься — пошли мы… — вздохнул Шишок. — Прощевай, что ли, Анфиса Гордеевна?!

Послышалось сиплое дыхание, путники подождали — ничего не дождались, повернулись спиной к невидимому дому и пошли восвояси. Но за первыми деревьями Шишок не выдержал, обернулся и крикнул:

— Спасибо за печенье…

— Чтоб ты им подавился! — раздалось в ответ.

Шишок сплюнул — и зашагал. Ваня же обернулся, поглядел сквозь листву деревьев — и ему показалось, что на поляне появилась старушка в телогрейке, до носа укутанная платком, в сапогах… А у ног её крутится чёрная собачонка. Хотел показать Шишку — да чего‑то передумал…

Обратная дорога оказалась на удивленье простой и лёгкой. Шишок теперь не блукал[50], шёл по развилистой тропе так, будто вчера только возвращался по этому пути — всякий раз сворачивал где надо, только мохнатые подошвы мелькали. Ваня с Перкуном едва за ним поспевали. Шишок угрюмо молчал всю дорогу, если что спросишь — только буркал в ответ, спутники его переглядывались и тоже больше помалкивали, чем говорили. Скоро утоптанная тропинка вывела их на уже знакомую Ване просеку, и путники спустились по ней прямиком к шоссе. Ваня поглядел на ту сторону — именно оттуда он пришёл, когда Алёнка увела его от братьев–разбойников. Просека была пуста и уходила к самому горизонту. Как раз над ней повисла призрачная в лёгких сумерках луна.

Первый же грузовик, который остановил Шишок, как по заказу, направлялся в Москву и шёл через Ужгу. Минута — и путники сидят высоко над землёй, в уютной тёплой кабине, и катят к неведомому свояку. Шишок ведёт политическую дискуссию с шофёром, по пути узнавая, какая сейчас неспокойная обстановка в стране. Перкун молчит, как приказано, хотя ему не терпится вставить своё слово в горячий мужской спор. Ваня в полудрёме видит встречу со своей мамкой: не мешало бы перед тем помыться да постричься, а то волосья опять вымахали, или хотя бы как следует расчесаться… В привидевшихся материнских объятиях он и засыпает, а немытая, нечёсаная голова его лежит у Шишка на плече.

Глава 17. Сон Сома

В Ужгу прибыли в полдень. Инфекционная больница стояла на проезжей дороге, и «КамАЗ» должен был ехать мимо. Ваня постеснялся попросить остановить машину, дескать, повидаться надо кое с кем… И с кем ему там видаться — с Нюрой? Спросит она, чего тебе не сидится, Ваня, у бабушки в тепле, чего колесишь по стране с подозрительными личностями, аль из дому выгнали?.. А он что? И не стал Шишку с Перкуном ничего говорить про своё прежнее житьё–бытьё. Чего им показывать в той инфекционке, чем хвалиться? Но когда проезжали мимо, Ваня так выглядывал окно своего бокса, что чуть шею не свернул. И ведь углядел‑таки в промельке окон своё: и показалось Ване, что на подоконнике сидит кто‑то, больно на него похожий, книжку читает… Миг — и скрылось окно, да и само здание пропало.

Высадил их шофёр у реки Смородины, Шишок расплатился верть–тыщей. Ване неловко стало: вот ведь, решит где‑нибудь по дороге водитель перекусить, станет расплачиваться в забегаловке, сунет руку в карман — а тыщи‑то и нет… Помянет пассажиров недобрым словом. А Шишок в ответ его мыслям отрезал:

— Ничё — мог бы и бесплатно довезти, бензин‑то казённый! Я его всю ночь развлекал инти…интел–лек–туальными разговорами, а то заснул бы, попал в аварию — и поминай как звали! Для порядка деньгу ему сунул — а он и взял. Поделом же ему, жадобе!

Когда деньжура вновь оказалась у Вани, разбили её в сигаретном киоске на две пятисотки, после очередного возвращения тыщу меняли на более мелкие купюры в кассе молочного отдела, в бакалее, у азербайджанцев, торгующих арбузами, у торговки цветами — в результате чего денег набралось на три бутылки водки. В винно–водочный отдел очередь стояла приличная. Шишок сунул балалайку Ване, протолкнулся к самому прилавку, ужом влез между двумя мужиками, которым был по пояс, сказал, что он с ночи тут стоит, отходил по малой нужде.

— Мужики, неужто не помните меня?

Очередь загудела враждебно, но те, между которыми Шишок втиснулся, поглядели на него внимательно, моргнули и признали: дескать, да, стоял мужичонка тута. Выбрался Шишок из толпы сильно помятый, но довольный — с водкой.