Сокрытые лица - Сальвадор Дали

Мой дорогой ангел, – писала Вероника Бетке, – ты поразишься, когда узнаешь, что в доме 37 по набережной Ювелиров, вдобавок к твоей блистательной Веронике, недавно поселился странный персонаж, представленный на прилагаемых фотокарточках. Он летчик, чудовищно раненный в лицо в Испанской войне, который, проведя год в госпитале, ныне живет высокопоставленным протеже у мадам Менар д’Орьян, и та бережет его как зеницу ока. Он, возможно, только что выбрался из самого леденящего кровь романа ужаса, но вопреки страху, какой он поначалу вызывает, стоит к нему привыкнуть, как уж нельзя не восхищаться благородством его малейшего жеста, а маска словно усиливает красоту его взгляда.

К письму Вероника приложила снимки, вырезанные из статьи, недавно появившейся в журнале «Читаемое». Эти фотографии, сделанные самим Паже, являли Бабу анфас, в профиль и сзади. Их сопровождали шумные комментарии, в которых Бабу представляли одновременно героем, человеком с Марса и воплощением одного из грядущих чудес остеопатии и эстетической хирургии в целом; по словам доктора Бланкетти, интервьюируемого специалиста, лицо Бабы рано или поздно освободится от любых увечий, кроме легких незаметных шрамов.

Получив Вероникино письмо, Бетка пережила устрашающие приступы ревности, на несколько ночей лишившие ее сна. Она поняла теперь причины своего беспокойства, терзавшего ее с отбытия Вероники. И хотя знала, что Баба в Испании, она предвидела нечто подобное! Ей нравилось повторять про себя, что «ничто из возможного никогда не происходит». Так вот – она заблуждалась! Произошло же! В конце концов, нет ничего непредставимого. И ее сердце сказало ей, что никакая маска и никакое отторжение не помешают Веронике влюбиться в Бабу! Одно упоминание Вероникой его глаз обожгло Бетку, как капля кипящего масла – вновь разверстую рану ее ревности. Но в ответ на рассказ об этой встрече Бетка Веронике ничего не написала. Прижав к сердцу дитя, она подавила все свои чувства. И вот уж, оттененный опаленным фоном осени, увиделся ей высокий силуэт Бабы, обернутого в белое, как страдающий святой Лазарь, воскресший лишь для того, чтобы встать меж ней и ее кратким счастьем. Будь это Баба или кто-то еще – не важно: Вероника была бы похищена страстью. Бетка сидела с ребенком на руках и неспешно смотрела, как течет смолистый сок по сосне.

– Все мы из одного сока, – сказала она сыну и расцеловала его ноготки, один за другим, словно в арпеджио желчной луны ее прошлого счастья.

Дождь не прекращался три дня. Грансай прибыл на встречу к Воротам Дофин на четверть часа раньше, а Соланж де Кледа – на пять минут позже.

– Вы роскошны, – проговорил граф, легко проводя рукой по ее мехам.

Соланж была с головы до пят в песцах – то есть не только пальто, но и шляпка были отделаны песцом, а туфли прикрыты крошечными гамашами из того же меха, усыпанными теперь дождевыми каплями.

Они уселись за столик, и граф приглушенно повел беседу.

– Уже какое-то время, – сказал он, – я ощущаю все более опасное стремленье исследовать запретные области опыта… Видите ли, самая мысль о том, что мы собираемся хладнокровно решить, что́ далее станем делать… мне, чтобы говорить, приходится управлять голосом… – Грансай умолк, словно пытаясь вернуть себе дар речи. – Самая мысль об этой встрече сводит меня с ума! Невероятно, однако я дрожу как лист… смотрите! – Он схватил Соланж за руку. Его действительно трясло, а зубы чуть заметно постукивали.

–  Chérie!  – проговорила Соланж, бледнея.

– Вы теперь моя сообщница, – сказал Грансай мягко. – И будете подчиняться и следовать законам моего извращения во всех тонкостях, – продолжил он одновременно и мягко, и тиранически.

Соланж кивнула утвердительно и несчастно.

– Начало будет для вас пустячным, – завершил граф, опять становясь самой нежностью.

Соланж еще раз кивнула с согласием и болью, пытаясь мило улыбаться. Грансай помолчал, чтобы хорошенько закрепить этой тишиной кажущееся послушание, коего он добился вторым согласием Соланж.

– Но что? Что я должна делать?

Грансай спокойно выписал адрес своего дома в Булонском лесу на странице записной книжки, вырвал ее и уверенной рукой передал Соланж. Теперь уж, принимая листок бумаги, дрожала, сотрясаемая тонкой, но неостановимой, почти электрической нервозностью, изящная рука Соланж в перчатке. Грансай далее выдал ей распоряжения – краткими, стальными фразами, иллюстрируя каждую рисунками карандашом на салфетке, вдаваясь в детали исполнения, уточняя… под взглядом Соланж. Щеки у нее обратились в раскаленные уголья, а губы и лоб, чувствовала она, заледенели.

– Итак, – сказал граф, – вот въездные ворота в маленькую каштановую аллею. Здесь вам нужно выйти из машины. Внутрь въезда нет. Дом в конце тропы. Позвоните. Дверь откроется, но за ней никого не будет, и вам никто не покажет дорогу. Подниметесь на второй этаж. Первая дверь слева по коридору – ваш будуар. Он будет освещен. Там вы разденетесь.

– Полностью? – спросила Соланж.

– Да, – ответил граф. – Войдете в мою спальню и ляжете на кровать.

– Как я узнаю, которая из комнат – ваша? – вновь уточнила Соланж.

– Она примыкает к вашему будуару – это единственная дверь помимо ведущей в коридор, – ответил Грансай, оглаживая карандашом бледный план только что нарисованного им будуара. – Я буду ждать вас в своей комнате, – продолжал граф, говоря все быстрее. – Когда откроете дверь в нее, все автоматически затемнится. Вы будете лежать неподвижно на моей кровати, в темноте, примерно пятнадцать минут. Когда часы пробьют два, вы уйдете. Все это время между нами ничего не должно происходить – ни прикосновенья, ни слова. После этого ни вы, ни я не имеем права как бы то ни было упоминать этот эпизод.

– Как я доберусь до кровати в темноте? – спросила Соланж детским тревожным голосом, словно боясь ошибиться.

Грансай сурово подавил улыбку, подвергавшую риску восходящий победоносный марш его тирании, и ответил как можно суше:

– Я все предусмотрел. Моя кровать – сразу за дверью. Вам нужно будет сделать всего один шаг. В противоположном углу вашего будуара помещен слабый ночник, его света хватит, чтобы вы нашли дорогу назад, когда будете уходить.

–  Mon Dieu!  – вздохнула Соланж… – И когда же все это произойдет?

– Сегодня, – ответил Грансай.

– Во сколько мне приехать? – спросила Соланж, вставая и стягивая перчатку, обнажая запястье для поцелуя графа.

– Приезжайте к половине второго. – Граф, словно не способный удержаться от последнего каприза, на миг удержал ее за руку и добавил: – Мне будет приятно знать, что я могу ожидать вас на следующих встречах облаченной в эти же меха, которые на вас сегодня.

Граф Грансай глядел сквозь просторные, залитые дождем окна, как Соланж при помощи своего шофера исчезает в глубинах «Роллс-Ройса». Затем он вытянул из кармана тонкую, сухую сигару, энергично откусил кончик и сплюнул с той же плебейской небрежностью, с какой бы это сделал крестьянин с равнины Крё-де-Либрё; из бархатного чехла он извлек усеянный бриллиантами обсидиановый сигарный мундштук, на котором были вырезаны три ястребиные лапы с золотыми когтями, воткнул в него сигару и призвал официанта прикурить.

Сидя в машине, Соланж заново медленно проиграла убийственное ощущение от краткого рандеву с Грансаем. «По крайней мере, – сказала она себе, – он теперь думает лишь обо мне: он не помянул ни войны, ни бала…»

Ровно в половине второго Соланж де Кледа миновала кованые ворота, обозначавшие пределы маленькой каштановой аллеи, а дойдя до середины ее, увидела, как открывается входная дверь в дом. Кто-то приглядывал за ее появлением, чтобы ей не пришлось ожидать под дождем. Она ни за что на свете не желала его прекращения. Эта настойчивость серой угрюмой погоды обертывала все, чем она жила с графом последние три дня, в некую недостоверность и вневременность. Поднимаясь по лестнице, она ощущала сердце в горле. Сказала себе: «Я лучше умру, чем поколеблюсь!» Однако у ног ее словно появились крылья. Она открыла первую дверь слева уверенным движением запястья, распахнула ее в будуар и беззвучно закрыла за собой. Ее оглушила и ослепила накатившая белизна молочного света, смешанная с сильным одуряющим ароматом. Все четыре стены будуара полностью укрывали туберозы. Сие украшение создал тем же утром знаменитый цветочник-декоратор Гримьер, мастер церемоний официальных сезонных праздников «la Ville de Paris» [38] . Цветы поддерживались аккуратными шпалерами из диагонально пересекавшихся белых и зеленых веревок, натянутых вдоль стен и едва заметных под листвой, однако на каждом пересечении красовался узел из золотого шнура, придававшего всему убранству солнечный блеск. Напольные плиты укрывал ковер из темного, толстого мха, создававшего иллюзию полностью бархатной поверхности. Туалетный столик также цвел туберозами, а точно посередине его размещалось сияющее украшение в виде маленького лопнувшего граната из золота и рубинов, выполненное в точности по описанию из «Le Rêve de Poliphile» . Это украшение сопровождала маленькая обрамленная жемчугами пластинка, на которой ими же было выложено одно слово: «Merci» .

На раздевание Соланж потребовался лишь миг, она уже открывала дверь в комнату графа, и все вокруг погрузилось в полную тьму; она сделала один шаг и тут же стукнулась ногой о кровать; легко, с почти бестелесной гибкостью, скользнула на гладкие, тугие простыни и легла неподвижно, стараясь умерить дыхание, казалось, разрывавшее ей бока. Лицо она держала вверх, к потолку, руки сложила на груди, унимая смятение всех чувств, упрямо навязывая себе мысль о часе собственной смерти: лишь так могла она оттолкнуть, шаг за шагом, ощущавшееся на пороге ее неподвижности наслаждение.