Любовные доказательства - Олеся Николаева

А тихий голос опять мне говорит:

— Святые вон и прокаженных у себя принимали да выхаживали. Один так даже поселил у себя человека без рук без ног, обрубка этакого, гнойные раны ему обмывал, согревал своим дыханием, таскал на спине. А этот его подопечный возомнил, что все это так и положено, причитается ему законным образом, так и быть должно, и стал на этого святого подвижника покрикивать, поносить его стал, бесчестить.

«Все, — решил наконец святой подвижник, — не могу больше. Занесу его куда-нибудь в дикую пустыню да и выброшу там — пусть сам выкарабкивается». Пошел к преподобному Антонию Великому просить на это благословение, а преподобный Антоний ему говорит: «Э, нет уж — взялся, теперь неси этот крест до конца». Так и остался этот злыдень с подвижником до самой его смерти…

Подобная перспектива, конечно, очень меня угнетала… И еще я думала — интересно, что он там пишет о нас в своих отчетах? Например, «просмотрел полную программу „Спокойной ночи“»… Потому что — только он заикнется о каком-нибудь там «Булатике», «Дезике» или «Юзике» — я сразу голосом тети Вали:

— Дорогие дети! А теперь мы вам расскажем про одного мальчика, который никогда не умывался! Или про одну девочку, которая ела только торты и пирожные…

И хотела ведь выгнать его, и не могла… Получалось каким-то образом, что сама кругом виновата, почти по апостолу Павлу: «не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех».

Решила, как тот святой подвижник, обратиться к преподобному Антонию. Ну, Антонию не Антонию, но к Трифону-мученику пошла. Его икона с кусочком мощей как раз есть у нас в храме на Рижской. Поставила ему свечу, заказала молебен с акафистом, встала перед иконой:

— Дорогой Трифон-мученик! Избавь нас, пожалуйста, от нашествия нашего гостя. Может, он и не кагэбэшник, а все равно какой-то дух после него остается — козлом припахивает, смущает душу. Придумай, пожалуйста, что-нибудь!

Так дерзновенно обратилась к Трифону-мученику еще и потому, что он — особенный святой. Молодой. Отзывчивый. Какой-то, ну, что ли, легкий на подъем! Он и сам заповедовал молиться ему о разрешении всех жизненных недоумений. Даже если вещь какая-то нужная потеряется, можно тут же к нему обратиться: «Трифон-мученик, помоги найти», и он тут же либо в голову тебе вложит идею о том, где эта потерянная вещица может быть, либо просто наведет тебя, так что — споткнешься, наткнешься, налетишь на нее: «Ай да Трифон-мученик!»

Так я на этот раз ему помолилась, он и помог в весьма скором времени и весьма причудливым образом.

Мне надо было отлучиться из Москвы на несколько дней: я переводила стихи грузинских поэтов для издательства «Мерани», и давно настала пора получить там деньги за вышедшую книгу, а по телефону это никак не удавалось уладить. Величественная бухгалтерша каждый раз мне говорила, что гонорар уже перечислен на мой счет в Москве, но проходили недели, и ничего на этом счету на оказывалось, кроме изначально положенной на него трешки. А деньги были ужасно нужны — долги, ботинки рваные, дети растут… Кроме того, было бы совсем не лишним запастись новыми переводами. Вот я и взяла командировку в Союзе писателей и отправилась на добычу.

Оказалось, главный редактор «Мерани» поменялся — его кресло занимал теперь весьма симпатичный и импозантный муж, назовем его Зураб. Я ему все объяснила про ботинки, долги и детей и про то, как мне неприятно чувствовать себя перед ним какой-то там побирушкой, которая все что-то клянчит, клянчит… Он сочувственно кивал головой, прицокивал языком, наконец, вместе со мной спустился в бухгалтерию, и я тут же получила сполна свои денежки. На радостях пригласила Зураба к нам в гости в Москву, а он как раз и собирался туда чуть ли не на следующий же день.

— Как приеду, сразу к вам на ужин!

Вернулась я из Тбилиси, нагруженная всякими невероятными вкусностями. Привезла три литра отменной деревенской чачи, несколько бутылок превосходного грузинского вина, сыра, зелени, ткемали, аджики, фруктов. Сварили солянку, нажарили мяса, разложили закуски, расставили бутылки, муж мой отлил из банки в изящный графинчик чачи… Красота!

Пришел Зураб — в великолепном костюме, белая сорочка, принес бутылку коньяка, зашел по-соседски Юрий Давыдович Левитанский, изнуренный трагедиями жизни, заехал талантливый фотограф Георгий — тоже, кстати, родом из Тбилиси. Притащил с собой дорогущую фотоаппаратуру, даже собственные софиты — собирался сделать мой фотопортрет для новой книги.

— Нет, деточки, нет, сегодня концерта не будет, нет, никаких «малышей», сегодня будем весь вечер ужинать, будем есть торт, мороженое, конфеты…

Поели солянку, выпили, поели еще, опять выпили — разумеется, велеречивые вдохновенные тосты, праздник жизни, пир.

— Не надо формальностей! — сказал Зураб. — Зовите меня просто Зура.

— А меня Гоша, — подхватил Георгий.

Начались брудершафты. И понеслось, и пошло… Гоша врубил софиты, щелкал меня то так, то этак, то в интерьере, то между детьми, то с друзьями, то за пишущей машинкой, то у окна…

— Получится гениально! — уверял он.

Зазвонили в дверь. Веселая, разгоряченная, я распахнула ее — бац, а там куратор, безо всякого даже предварительно звонка.

— Олесенька, у меня горе — книгу зарубили в издательстве. Я знаю, вы — друзья, пришел за утешеньем.

Вытащил из карманов пальто две бутылки «Гамзы», отодвинул меня локтем, прошел в комнату, а там — дым коромыслом.

— Юрий Давыдович, — он аж согнулся от почтения, — мне-то какая честь сидеть рядом с вами!

От Зураба и просто обалдел — шутка ли, сам главный редактор издательства «Мерани» с ним за одним столом! Не каждый день такой богатый улов. Разволновался. Наливал и того, и другого, и третьего, опрокидывал со словами:

— Я вообще-то не пью, у меня печень, почки, поджелудочная, селезенка, но такие люди, такие люди…

Приговаривал: пей до дна, пей до дна, пей до дна!

Тут же и улаживал свои дела: у живого классика Левитанского уже выпросил «врезку» для журнала, Зурабу засунул рукопись своих стихов в портфель:

— Между прочим, я перевожу грузинских поэтов. С вашим знаменитым Отариком Чиладзе мы «Вась-Вась»!

Попросил и Гошу:

— Щелкни меня с ними, друг!

Прижался одной щекой к Зурабу, другой — к Левитанскому, улыбнулся блаженно, замер.

Что-то мне было не по себе. Еще бы, а если откинуть всю лирику и мистику, вдруг он — доносчик! Пришли приличные люди в приличный дом, а им тут — пожалуйста, сексот собственной персоной. И не предупредишь их. А если предупредишь, то что? Люди все горячие, ведь, пожалуй, еще и морду ему здесь набьют и спустят с лестницы… В общем, я решила сделать так, чтобы все поменьше говорили. Поэтому я встала посреди комнаты и возгласила:

— А теперь — фокус-покус!

Когда-то мои друзья-физики научили меня одному загадочному трюку. Нужно выбрать из компании человека, да потучнее, поувесистее, усадить его на стул, четырем человекам встать по углам стула и попробовать поднять его вместе с толстяком одними мизинцами левых рук. Разумеется, это абсолютно невозможно. Все в этом убеждаются бесповоротно. И тогда эти четверо начинают по очереди, по часовой стрелке заносить над головою сидящего правые руки таким образом, чтобы ладони оказались параллельно полу, после этого над этими правыми руками тем же манером заносятся и левые. Далее надо немного — десять секунд подержать эту «надстройку», а потом в обратном порядке ее разобрать. Подсунуть левые мизинцы под сиденье и — толстячок летит к потолку, удержать его невозможно, и, достигнув высшей критической точки, он дает обратный ход и мчится вниз, чтобы рухнуть всей тяжестью.

На сей раз как самого упитанного первым выбрали нашего соглядатая: покрутили над ним руками, полетел он, как шарик, как воздушный змей — не удержать! — и шлепнулся на ковер, аж подпрыгнул на одном месте. Ничего, обошлось. У нас и не такие и летали, и шлепались. Да кто только не летал! Сам министр культуры Польши — человек вполне даже в преизрядном теле, а ведь упорхнул поначалу, люстру задел, а потом замахал руками-ногами и — камнем вниз. А почему-то не больно. Так у нас и Зураб слетал, и Левитанский… Поохали, поахали, посмеялись. Мои друзья-физики уверяли меня, что это невозможно объяснить никакими законами их науки. Какой-то метафизический трюк. Мистика.

Вот и у нас после этого началась какая-то сплошная мистика с метафизикой. Сюрреализм. Воздух стал густым, насыщенным. Голоса зазвучали гулко. Слова стали внушительнее, тяжелей…

Сначала пропал наш куратор. Вышел, ни слова не говоря, и исчез. Мы думали, он ушел.

— По-английски, — объяснил Зураб.

Потом Гоша решил меня сфотографировать в каком-то таком замысловатом ракурсе, поиск которого загнал его на табуретку, после чего он опустил голову с фотоаппаратом почти до уровня коленок и прицелился — постройка оказалась столь хрупкой, что достаточно было легкого нажатия пальца на кнопку, чтобы все это сооружение рухнуло, фотоаппарат разбился вдребезги, Гошины очки плюхнулись в солянку, золотой жир брызнул на шикарный костюм Зураба, а сам Гоша, зацепив худосочным телом софит, повалился на пол и сразу заснул. Задремал и Юрий Давыдович поперек тахты, откинувшись навзничь.