Помни обо мне - Софья Подольская

— Ничего, — я незаметно ущипнула себя.

Судя по стенам и грозным клыкам угловых башен, строили замок три, а то и четыре столетия назад. Современные архитекторы все больше тяготели к изящным шато.

— Хорошего?

Не смотри на меня.

Святая Интруна, пусть он перестанет на меня смотреть.

— Вообще ничего, — я надавила ногтем на уколотый палец, — Мне не доводилось иметь дела с семейством Мален. Вам лучше спросить у сестры Марии-Луизы.

Я так хотела, чтобы он ушел, и пожалела, как только это случилось.

Уехал Кодр, кучер Ук, несколько раз обошел карету и долго жаловался упряжным лошадям на боли в пояснице, скверный характер супруги и молодежь, которая, Всеотец свидетель, совсем распустилась. Я невольно слушала эти причитания, наблюдала за оживленной в этот час дорогой, за недовольным хвостом Лютика, изгоняющим назойливую мошкару. За принцессой, выпросившей-таки разрешение выйти из кареты и совершившей променад в сопровождении сестры Марии-Луиза. Короткий променад — появление на дороге аббатисы ордена святой Интруны закончилось уже привычным столпотворением. Надо отдать ей должное, в благословении и даже исцеляющей молитве аббатиса не отказала никому.

Солнце клонилось к закату, когда я различила на дороге Кодра верхом на гнедом Ветре, а с ним еще всадника и карету.

Глава 18

После той странной ночи на постоялом дворе вытряхнуть Алану из светской маски стало так же просто, как поймать руками живого угря. Нет, она не пряталась, просто во время коротких разговоров с вежливой до зубовного скрежета девушкой у Дарьена возникало ощущение, что между ними враз выросла прозрачная, но несокрушимая стена. И только нервное подрагивание пальцев — пару раз ему удалось-таки перехватить ее на выходе из кареты — давало понять: ему не приснилось. Губы, посеребренные светом луны, дыхание, что пахло ночным лесом и легкое, едва различимое движение вперед. Нет, ему не приснилось, а потому отстраненность Аланы, которая, это он знал точно, не была ни игрой, ни кокетством, только подлила горючего масла в костер его любопытства.

Он, рожденный и воспитывавшийся при королевском дворе, привык, что женщины ищут внимания мужчин: возможный брак, покровительство, подарки или, в конце концов, развлечения ради. Дарьену улыбались, не все — Гизельда не терпела среди своих дам сочувствия к сопернице — но многие. Кокетливо прячась за веерами, смеялись над его шутками, восхищались умением держаться в седле, разворотом плеч, ловкостью в обращении со шпагой. Шептали: “Ах, нет, нет” — и тут же подставляли для поцелуя манящие губы. Говорили что-то изысканное о сердце, чувствах, трепетаниях, метаниях, готовности разделить и идти по жизни… А потом умер отец и маски осыпались пожухлой листвой.

До того дня, когда в тронном зале, под прицелом десятка арбалетов Верховный Прелат, долдоня что-то о воле Всеотца, традициях и вере, обрезал ему волосы, Дарьен чувствовал себя невидимым. После — прокаженным.

Тем забавнее было по возвращении угодить на второе действие этого пошлого балета. Вновь улыбки и дрожание вееров, томные взгляды из-под полуопущенных ресниц, якобы невольный трепет пальцев в его руке и нарочито веселый смех. Особенно старалась Оннет. Наверное, именно за скверную игру он ее и выбрал. А еще за глаза, голубые, как тевменские топазы. Надо будет по возвращении все же подарить ей то ожерелье. И попрощаться.

Жаль он не додумался расспросить Хильдерика об Алане. Что-то, не связанное с ее навыками и несколькими поручениями, которые она, сама того не подозревая, выполняла для покойного графа Маршаль. Старик Фабьен, пусть его чаша в чертогах Всеотеца всегда будет полной, всегда отличался изобретательностью. И довольно необычными представлениями о меньшем из зол. А теперь, чего уж сожалеть? Лучше присмотреться повнимательнее.

И Дарьен присматривался, благо путешествие было спокойным, как прогулка на пони по дворцовому парку. Эта королевская дорога соединяла столицу с Сан-Мишель, крупнейшим портом севера, и была одной из первых, что, после подписания мирного договора с Касталией, брат вычистил от всякого сброда. Сейчас о старый, обласканный солнцем, камень стирались подошвы деревянных крестьянских башмаков, монашеских сандалий, сапог и изредка туфель и туфелек благородных адельфосов и адельфи. Тянулись вдоль обочин телеги и купеческие обозы, летели стрелой верховые, вальяжно двигались кареты и над всем этим висел крепкий дух прогретых солнцем конских яблок. Экипаж аббатисы пропускали безвозбранно, пошлин за пользование дорогой не взимали, и Дарьен надеялся, что вот так размеренно и спокойно, если не учитывать происшествия с виконтом Эрьвью, и пройдет вояж до столицы.

— Ось полетела, — Ук потер подбородок в клочках жидкой пегой бороденки и сплюнул под ноги. — Кузнец надо.

Дарьен тихо выругался. Посмотрел на предательницу дорогу, лесок, дававший редкую тень, луг с серыми пятнами овец и взрезающие синеву каменную башню.

— Замок чей?

— Барона Мален, — сплюнул спешившийся Кодр, — отсюда и до излучины реки их земли.

Имя оказалось незнакомым, впрочем за время регентства Гизельды, в “Метрике благородных семей Арморетты” появилось много новых имен. Особенно когда она начала продавать должности и жаловать, не безвозмездно, чиновникам баронские титулы. Хильдерик сказал, южане были в бешенстве.

— Что говорят? О бароне?

Кодр хмыкнул, вытащил изо рта пожеванную травинку и задумчиво покрутил ее между большим и безымянным пальцами правой руки. Среднего он, как и многие лучники его сотни, лишился под Байи. Не повезло, попал в плен, когда войска Арморетты в очередной и последний раз сдали приграничную крепость.

— Смотря кто говорит, — многозначительно хмыкнул ветеран. — Покойную баронессу в обители часто видели. Ездила, молилась, дары возила богатые. Вот только чтоб медяшку лишнюю конюшим бросить, так нет. И лошади у нее получше слуг выглядели. А как по завещанию на монастырском кладбище упокоилась, все, тишина, словно и нет в соседях семьи Мален.

Дарьен перехватил его острый, как наконечник доброй боевой стрелы, взгляд поблагодарил быстрым кивком и, прикидывая расстояние до замка, повернулся к кучеру.

— Карета до замка дотянет?

— Только ежели порожней, ваш милость. И то, полего-о-онечку.

Верховых лошадей было две, упряжные под седло не годились, да и лишних седел Дарьен как-то не захватил. Хотя тут недалеко, а значит…

— Я с дамами возьму верховых и поеду вперед, а вы с каретой за нами, — он хмыкнул, представляя себе эту процессию, — полегонечку.

— Как прикажте, ваш милость, — кайсанским болванчиком закивал Ук.

А в единственном глазу Кодра мелькнуло выражение, которого Дарьен не понял, пока не попытался уговорить дам на верховую прогулку. Вдвоем на одной лошади. Точнее, он рассчитывал перебраться (наконец-то!) на Ветра и взять в седло крестную, а этого осла в лошадином обличье вернуть Алане. Эльга