Ключи счастья. Том 2 - Анастасия Вербицкая

— Я страдаю, Лия. Если бы найти забвение…

Он смолкает, стиснув зубы.

Она медленно бледнеет, опустив ресницы. Потом кладет руки ему на плечи и с померкшими глазами говорит:

— Что я должна делать? Скажите. Я сделаю все.

Он крепко прижимается головой к ее худенькой груди, и Лия чувствует трепет его тела.

— Тише, Лия. Это пройдет. Я возьму себя в руки.

— Я ничего не боюсь, Марк.

— Но я боюсь, Лия. Я боюсь себя.

После долгого молчания его объятия слабеют.

— Отойдите, Лия, — говорит он, не глядя на нее. — Сыграйте мне что-нибудь. Мне будет легче.

Она играет. Звуки нежные, тихие. В них настойчиво звучит вопрос, жалобный, робкий. И всякий раз Лия делает паузу. Штейнбах слышит это «Что? Что? Что?» Облокотившись на колени и подперев голову, он сидит в кресле. Согбенный, словно сломанный, разбитый борьбой.

Вдруг трагический, зловещий диссонанс омрачает нежную мелодию. Ai Он знает этот голос. Голос темного инстинкта, не считающегося ни с чем. Но он не уступит ему. Он не хочет страдания этого ребенка. Ему противна ложь.

Бьет девять Он встает. Она порывисто обнимает его.

— Вам не легче? Нет? Марк, что-то случилось. Ах, если б я была красавицей! — вдруг с тоской срывается у нее.

— Что это значит, Лия?

— Вы не ушли бы от меня, если б я была прекрасна. Ни любовь моя, ни молодость, ни талант не могут дать вам хотя б минутку счастья. Я это знаю. Я это чувствую.

— Лия! Не говорите так. Я люблю вас. Вы сами это знаете.

Она горько смеется, глядя ему в глаза.

— Если б вы любили меня, вы остались бы. Разве я не сказала вам, что сделаю все, все, что бы вы ни потребовали?

— Я не смею требовать.

— Почему? — страстно вскрикивает она. — Почему? Вот я здесь, перед вами, с моей беззаветной любовью. Я ждала вас долгие годы. И вы пришли.

— Я связан с другою.

— Нет! — исступленно кричит Лия. Он не узнает ее голоса, ее преобразившегося лица. — Нет! Молчите о другой. Я не знаю о ней ничего. Я ничего у нее не отнимаю. Я ничего от вас. не требую. И в этот великий, в этот священный миг нас только двое здесь. Двое во всем мире. Я вижу только ваше лицо. Ваши глаза зовут меня. И я иду. Куда? На гибель, на счастье — все равно. Ведите меня! Я иду.

Потрясенный, он глядит в эти сверкающие глаза женщины, которая вдруг в ней проснулась и не хочет уступать своего счастья.

— Вы пожалеете, Лия… потом, — говорит он чуть слышно.

— Я? — Она кидается к корзине цветов, срывает розу, вдыхает, закрыв глаза, ее запах. Потом рвет на клочки цветок, и белые лепестки падают к его ногам.

— Вот мой ответ.

Штейнбах бледнеет.

Она подходит к двери, ведущей в переднюю, и, широко раскинув руки, как распятая рабыня, загораживает ему путь.

С шапкой в руках он замер недвижно.

Она через комнату глядит на него горящими глазами, высоко подняв голову, полная решимости.

Он проводит рукой по лицу. Стало душно… душно…

— Лия… — срывается у него стон.

— Вы не уйдете отсюда к другой, — отчетливо и твердо говорит она.

Он бросает шапку, шатаясь подходит к креслу и падает в него. Лицо спрятано в спинке. Судорожно вцепились пальцы в подлокотники. Плечи вздрагивают конвульсивно от истерических рыданий, тяжелых рыданий без слез.

Она глядит издали, оцепенев от страха и неожиданности. Что это за звуки? Странные! Страшные. Он плачет? Он, который…

В одно мгновение она у ног его и целует эти бледные, страстно любимые руки. Боже мой! Как страшно. Что она сделала? Безумная, дерзкая…

— Простите, — срывается у нее отчаянная мольба.

Он оглядывается. Он обхватил ее руками, прижал к груди ее головку. И целует ее лоб, ресницы, волосы.

— Простите, Марк.

— Лия… Лия… Это ты должна простить меня. Такой прекрасный дар. И я не могу его принять. Ты встретишь другого потом, молодого и любящего. Отдай ему сокровища, которые теперь ты кидаешь мне под ноги так безрассудно. О, благодарю тебя за твой порыв, за эту дивную готовность! И этого мига, Лия, я не забуду никогда. Мы связаны с тобой этой минутой моего отчаяния и твоего сострадания.

— Это не сострадание, Марк. Это счастье, о котором я вас молю.

— Нет, Лия. Нет. Я никогда не был обольстителем. И верь мне, моя маленькая девочка. — Он берет ее за подбородок и поднимает ее головку. Загадочно глядят на него темные, бездонные зрачки ее. — Если б я не любил тебя нежно и благодарно, я ни минуты не поколебался бы. Но потом я все равно ушел бы, Лия. Разве не говорил я тебе, что я жалкий раб моей страсти и только жду зова, чтоб уйти? Что получила бы ты взамен этой жертвы? Ты прокляла бы меня, бедная девочка. Нет, не качай головкой. Ты не знаешь еще ужаса того, что люди зовут счастьем, того ада ревности, что идет на смену беззаветной жажде самопожертвования. Пусть минет тебя эта чаша! Во всяком случае, не я поднесу ее тебе, которая мне помогла пережить отчаяние. Знаешь ли ты, Лия, что я одну минуту готов был… Не бойся! Это у нас в крови. Но я умею бороться с голосами мертвых. Пока я еще кому-нибудь нужен, я буду жить. А теперь обними меня, дитя мое. И будем молчать. Пусть твои ручки гладят мое лицо. Вот так… мои глаза. О, благодарю. Лия, какое счастье, что ты со мною, что я не один сейчас!

— Вы очень страдаете, Марк? — еле шелестит ее голос.

— Да, Лия, да. Но боюсь, что я еще не достиг предела страданий.

Безумная женщина, если ты не хочешь потерять своего Марка, возвращайся немедленно. Я сама видела его с какой-то девчонкой. Он ежедневно встречается с нею на бульваре и исчезает на целый вечер. Неужели искусство для тебя так дорого, что ты своими руками разбиваешь свое будущее? Тороплюсь отослать. Он вернулся. Не выдавай меня. Нина была больна. Теперь поправилась. Он не хотел, чтоб тебе писали.

Получив это письмо, Маня смотрит перед собою долгим, неподвижным взглядом.

Бедный Марк! Если он утешился хотя бы немного, тем лучше! Соперница ей не страшна. И напрасно Агата бьет тревогу. Разве его любви к ней могут угрожать эти маленькие развлечения, которые он ищет, чтоб заглушить тоску?

Конечно, я никогда не дерзну намекнуть ему на эту девушку.

Но одеваясь, чтоб ехать в театр, Маня впервые при мысли о Штейнбахе чувствует легкость на душе.

Всю дорогу она улыбается. Теперь жить стало легче.

Гаральд сидит у стола, стараясь сосредоточиться. В мысли нет привычной гибкости. Из-под пера выходят только бледные и банальные слова. Нет главного: аналогий и символов. Так писать может только ремесленник. Он не унизится до этого.

Он бросает перо и откидывается в кресле. Лицо его осунулось. Глаза запали глубже.

Одна неделя. Одна неделя праздности и угара. И он уже выбит из колеи и не может найти себя.

Разве он не предвидел этого, избегая Marion? В его жизнь она ворвалась, как буря. И как буря смяла цветы, взлелеенные им. И тщетно, как пастух в его «Сказке», ищет он теперь облетевшие лепестки. Не собрать. Все погибло.

Но так длиться не может. Он должен восторжествовать в этом поединке, в который ринулся так отважно, чтобы чувственностью убить свою страсть. Это верный путь. Он это знает. И недаром мужская, смелая душа Marion инстинктивно пошла по той же дороге. Чтобы освободить душу, надо утолить жажду тела. Через это надо перешагнуть, если хочешь творить спокойно. С лихорадкой в крови нельзя работать.

И он уже видит, как редеет чаща заколдованного леса. Скорей бы на простор! Вздохнуть полной грудью. Опять узнать радость одиночества. Радость тишины за этим столом, в четырех стенах молчаливой комнаты.

Он придвигается к столу и берет перо.

Взгляд его падает на часы. Вздох срывается у него.

Она ждет завтракать. Она вырвала у него это обещание вчера, не считаясь с тем, что ему надо закончить рассказ. «Разве считается она с чем-нибудь?» — горько думает он. Она хочет видеть его не только в театре, но и на репетициях. Она постоянно ждет его то к завтраку, то к обеду. После театра она везет его к себе, как триумфатор добычу, не оставляя ему ни одной свободной минуты, распоряжаясь им, как вещью. Обольстительная, вечно новая, жизнерадостная Далила. [36]

И в ее комнате, под ее смех или страстный шепот, под лаской ее дивных рук, среди запаха ее опьяняющих духов, он чувствует, как растворяется его личность, как тонет его Я под гипнозом чужой воли.

Любовь ли это — то темное и стихийное влечение, полное жестокости, так похожее на ненависть, что сливает их тела в судорожном объятии? Только тела. Не души. Рознь эта, так пугавшая Гаральда, так привлекавшая Marion, не исчезает никогда. И глядит из их глаз с тайной угрозой в самые интимные, в самые священные минуты.

Да, эта женщина умеет опьянять. Она похожа на стихию, внушающую трепет, таящую гибель. А быть может, возрождение? Она не знает ни одного банального слова, ни одного пошлого жеста. Лицо ее в эти минуты полно мистической тайны, как лицо древней жрицы. И она прекрасна тогда! О, как она прекрасна! Когда-нибудь потом, когда все уляжется в душе, он знает, что это лицо подарит его таким подъемом творчества, таким богатством образов, каких он не знал доныне. Если только он победит и уйдет. Если только он вырвется на простор.