Кронштадт - Евгений Войскунский

Ветер режет Козыреву глаза, брови и ресницы у него заиндевели, и все внутри обрывается всякий раз, как мостик уходит из-под ног.

— Хуже нет килевой качки. Винты оголяются, — морщится Козырев, слыша, как взвыли винты на гребне волны. — А ты, я гляжу, ничего… не берет тебя…

— Не укачиваюсь, — говорит Балыкин.

— Силен. У меня кишки наружу просятся… Одно утешение — сам адмирал Нельсон страдал морской болезнью.

— Да ну? — удивляется Балыкин. — У нас адмирал Ушаков не страдал.

Свистнула переговорка. Козырев ответил в ее раструб и услышал голос Иноземцева:

— Товарищ командир, разрешите остановить левый двигатель. Отказал шестой цилиндр.

Козырев выругался сквозь зубы.

— Останавливайте и примите срочные меры.

— Пойду в машину, — сказал Балыкин. — Посмотрю, что там стряслось.

— Штурман! — крикнул Козырев в сторону «чулана». — Остановлен левый дизель. Учтите потерю скорости!

Дрянь дело (думает он). Отстанем теперь. А впереди Юминда…

Он хмуро смотрит на удаляющийся гакабортный огонь впереди идущего тральщика, на еле заметные силуэты двух морских охотников, тоже уходящих вперед.

Теперь, когда работал лишь один дизель, рулевому стало еще труднее удерживать корабль на курсе. «Гюйс» как бы стремился вырваться из рук и опасно развернуться правым бортом к волне. Но Лобастов не давал кораблю разворачиваться лагом к волне. Широко расставив ноги, он, как влитый, стоял у рулевой колонки. Упрямо держал тральщик на курсе.

Неподалеку от него маялся вахтенный командир Галкин. Желудок чуть ли не к горлу подступал, ноги подгибались, в голове было мутно. Неудержимо хотелось лечь. Но лучше уж за борт броситься… «Сволочь, — мысленно сказал Галкин сам себе. — Сволочь ты… Убью, если свалишься…»

Козырев видел, что вахтенному командиру плохо. И было у него искушение прогнать Галкина с мостика — пусть проваливает, желторотый птенчик… Толку все равно никакого… Призвал себя, однако, к терпению. Ему-то, Козыреву, тоже было плохо… Скоро отряд уйдет вперед, и он один останется на минных полях…

Проклятая качка. Проклятая ночь. Проклятая Юминда.

— Ну, что у вас, механик? — рычит он в переговорку.

— Сейчас пустим двигатель на семи цилиндрах, — отвечает снизу Иноземцев.

— Дотянет до Гогланда на семи?

— Надеюсь.

— Отвечайте как следует, механик: дотянет или нет?

— Дотянет.

Это другой разговор. А то — «надеюсь»… Какие могут быть надежды в боевом походе?

На мостик поднимается Балыкин.

— Ну, что там? — бросает Козырев.

— Лопнул в шестом цилиндре стакан.

— Вечно этот говенный цилиндр, — ворчит Козырев.

— Меры приняты быстро. Отсоединили штоки, пустили дизель на семи цилиндрах. Достается мотористам…

— Хорошо хоть, что механик у нас толковый.

— Специальность знает, — сдержанно соглашается Балыкин. Он смотрит на Галкина, вцепившегося в ограждение мостика: — Как бы за борт не сыграл.

Да, Галкину совсем худо. Перегнулся через поручни. Лица его не видать, но Козыреву чудится мучительная гримаса. Не прогнать ли его в каюту? Пусть отлежится…

Галкин выпрямился. Шагнул к рулевой колонке, посмотрел на картушку компаса — проверил, точно ли на курсе лежит корабль. Пересилил себя…

— Ничего, ничего, — пробормотал Козырев. — Сделаем из птенчика боевого офицера.

Балыкин услышал, головой покачал:

— Опять это словцо. Ох, командир…

Желтый всплеск огня полоснул по глазам. Грохот взрыва раскатывается, заполняя пустое пространство ночи. В быстро убывающем свете видно, как впереди, примерно в миле, носом в воду уходит тральщик и сыплются вскинутые взрывом черные обломки.

— «Фугас» подорвался! — кричит сигнальщик Плахоткин.

Минут через десять «Гюйс» подошел к месту катастрофы. Тут уже крутились морские охотники, подбирая плавающих людей с затонувшего тральщика. «Гюйс», за стопорив ход, тоже начинает трудную работу спасения. Шторм ревет, норовит развернуть корабль лагом к волне. Лобастов у штурвала упрямо удерживает тральщик против волны. А верхняя команда во главе с боцманом вытягивает из беснующейся, покрытой пеной воды человека за человеком…

28 октября два базовых тральщика выгрузили в гавани Ораниенбаума батальон, снятый с Ханко.

Верно учуял Козырев: пока тральщики стояли на Ханко, произошло нечто важное. Ставка разрешила военному совету Балтфлота начать эвакуацию гангутского гарнизона. Вот почему полетела из Кронштадта шифровка, предписывающая отряду кораблей не принять на борт раненых, как было приказано раньше, а срочно вывезти стрелковый батальон для укрепления Ораниенбаумского плацдарма.

Так началась эвакуация Ханко.

Много труда вложили гангутцы в оборону этого лесистого, скалистого полуострова, политого кровью и потом. Теперь они уходили — непобежденными, не знающими горечи поражений. Их ждали промерзшие окопы Ораниенбаумского «пятачка». Ждали свинцовые метели Невской Дубровки. Ждал кронштадтский лед.

Еще три раза ходил «Гюйс» на Ханко в составе больших отрядов.

Штормовыми ночами гибли под Юминдой корабли. На глазах у Козырева взрывом мины на эсминце «Сметливый» оторвало нос. Еще взрыв — и эсминец стал погружаться. «Гюйс» был набит ханковцами, но принял на борт еще сотню моряков из команды «Сметливого» и шедших на нем гангутских бойцов.

Батареи Макилуото и Юминды обстреливали проходящие мимо корабли.

Были темные ночи, когда не видно ни зги.

Были и лунные ночи, когда за несколько десятков метров наблюдатели замечали плавающие мины — подсеченные резаками тралов и сорванные с минрепов штормами.

Все гюйсовцы, кто не нес вахту, наблюдали за минами. Стояли вдоль бортов со связками коек, с футштоками и отпорными крюками, обмотанными ветошью, и отпихивали, отталкивали от корпуса плавающие мины.

И был последний поход, самый трудный. Вечером 2 декабря с Ханко вышел большой отряд кораблей, снявший с полуострова остаток гарнизона. Гангут опустел. Некоторое время Козырев видел с мостика «Гюйса», как что-то горело на покинутом полуострове. Потом берег затянуло ночной мглой.

В этот раз «Гюйс» шел в колонне замыкающим. Ветер был злой, со шквальными порывами до семи баллов. Юлила в низком небе луна, то ныряя в косматые облака, то сбрасывая с себя их рваные клочья и резким светом, будто прожектором, освещая караван. В середине каравана, грузно покачиваясь, шел крупный транспорт, тяжело груженный турбоэлектроход, вывозивший основную массу гангутского арьергарда. Козырев видел в нескольких кабельтовых впереди его высокую округлую корму, его солидную, как городской дом, надстройку. Недобро распылалась луна, и было нечто тревожное в ночном беге облаков по ее диску.

Во втором часу ночи в тралах головных тральщиков стали рваться мины. Походный ордер сломался: Козырев увидел, как транспорт взял влево, на ветер, и у него мелькнула мысль, что такой маневр опасен. Транспорт выходил из протраленной полосы. И тут полыхнуло желтым огнем у правого борта транспорта, раскатился взрыв. Эсминец «Славный», шедший перед «Гюйсом», направился к транспорту, туда же повернул свой корабль и Козырев.

Прогремел второй взрыв, теперь у кормы турбоэлектрохода. Было похоже, что повреждена машина: транспорт потерял ход, его стало разворачивать волной поперек курса. Тревожно мигали ратьеры. С флагмана — эсминца «Стойкий» — командир отряда приказал «Славному» и «Гюйсу» взять подорвавшийся транспорт на буксир. Стали на малом ходу сближаться, и боцманы обоих кораблей орали людям на носу транспорта, чтобы приготовились принять буксирный конец.

Но минная банка, как видно, была густая. В медленном своем дрейфе турбоэлектроход напоролся на третью мину — она взорвалась где-то в глубине, под корпусом, протяжно и глухо. «Славный» стал на якорь. «Гюйсу» и еще одному тральщику командир отряда приказал протралить место вокруг транспорта. Ныряла в тучи и вновь выплывала луна, и не было конца этой проклятой декабрьской ночи. В трале «Гюйса» взорвалась мина. Снова «Славный» приблизился к транспорту, чтобы взять на буксир. Но минное поле не отпускало свою добычу. Четвертый взрыв был страшен. Из-под носа турбоэлектрохода взметнулся водяной столб, рваные куски обшивки. Что-то грозно заскрежетало, явственно донеслись крики.

Транспорт заметно осел и накренился на правый борт. Издырявленный взрывами, сильно разрушенный, потерявший ход и управление, он все еще держался на плаву: система водонепроницаемых отсеков не давала ему затонуть. Но от буксировки пришлось отказаться. И оставалось одно: снять с транспорта как можно больше людей.

К правому, накрененному борту стали подходить тральщики, и на их узкие, пляшущие на волнах и без того переполненные гангутцами палубы посыпались с транспорта люди.