Впусти меня - Линдквист Йон Айвиде

Стоп.

Он подался вперед, часто моргая.

Снег на кустах был абсолютно нетронутым.

Вчера вечером он стоял и смотрел на этот сугроб, разросшийся до самой дорожки. Сегодня он выглядел точно так же. Оскар пошире открыл окно, высунул голову. Кусты вплотную подходили к стене под его окном, как и сугроб. Следов нигде не было.

Оскар посмотрел направо, вдоль шероховатой стены. В трех метрах от него виднелось ее окно.

Холодный воздух обжег его голую грудь. Наверное, ночью после ее ухода шел снег. Это единственное объяснение. Подождите… почему он раньше об этом не подумал: а как она сюда забралась? По кустам залезла?

Но тогда сугроб не был бы таким ровным. Когда Оскар ложился, снегопад уже закончился. Тело и волосы Эли были совсем сухими, значит, когда она появилась, снег тоже не шел. Когда же она ушла?

То есть за это время должно было навалить столько снега, чтобы замести все следы…

Оскар закрыл окно, начал одеваться. Какая-то загадка. Он даже снова начал было склоняться к тому, что все это ему просто-напросто приснилось. И тут он увидел записку. Сложенная бумажка лежала под часами на его столе. Он взял ее, развернул.

«В ОКОШКО – ДЕНЬ, А РАДОСТЬ – ИЗ ОКОШКА!»

Затем нарисованное сердечко и приписка:

«ДО ВЕЧЕРА. ЭЛИ».

Он перечитал записку пять раз. Представил себе, как Эли стоит у стола и выводит буквы. В полуметре от него маячило лицо Джина Симмонса с высунутым языком.

Он перегнулся через стол, снял плакат со стены, скомкал его и кинул в мусорную корзину.

Потом перечитал записку еще три раза, сложил и убрал в карман. Продолжил одеваться. Сегодня – хоть пять листовок в пачке! Ему сейчас все по плечу.

В комнате пахло сигаретным дымом, а в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь жалюзи, кружились пылинки. Лакке проснулся, лежа на спине в постели Виржинии, и закашлялся. Пылинки перед его глазами взметнулись в воздухе, выделывая еще более причудливые па. Кашель курильщика. Он повернулся на бок, нашарил на прикроватном столике зажигалку и пачку сигарет, лежавшие рядом с переполненной пепельницей.

Вытащил сигарету, «Кэмел лайтс» – Виржиния на старости лет обеспокоилась здоровьем, – прикурил ее, снова лег на спину, закинув руку за голову, и погрузился в раздумья.

Виржиния ушла на работу пару часов назад, наверняка так и не выспавшись. После секса они еще долго не спали – трепались и курили. На часах уже было два, когда Виржиния затушила последний бычок и сказала, что ей пора спать. После этого Лакке выскользнул из кровати, допил остатки вина и выкурил еще пару сигарет, прежде чем отправиться на боковую. Пожалуй, в первую очередь из-за того, что ему нравилось вот так забираться в кровать под теплый бок спящей подруги.

Жаль только, что он не выносил постоянного присутствия постороннего человека. А так лучше Виржинии ему было не найти. К тому же до него доходили слухи об этих ее… периодах. Когда она напивалась в кабаках до бесчувствия и тащила домой первого попавшегося мужика. Виржиния отказывалась об этом говорить, но за последние несколько лет она состарилась не по годам.

Вот если бы они смогли… Ну, что? Все продать, купить дом в деревне, выращивать картошку. Звучит заманчиво, только ничего бы у них не вышло. Через месяц такой жизни они начали бы трепать друг другу нервы, к тому же у нее здесь мать, работа, а у него… у него – его марки.

Об этом никто не знал, даже сестра, за что его несколько мучила совесть.

Отцовская коллекция марок, не вошедшая в перечень наследства, как выяснилось, стоила целое состояние. Когда ему были нужны деньги, он реализовывал очередную марку.

Сейчас дела на рынке обстояли хуже некуда, да и марок у него оставалось всего ничего. Скоро по-любому придется их продать. Загнать, что ли, те редкие, из первых норвежских, – и отплатить наконец ребятам за все то пиво, которым его угощали последнее время? Пожалуй, это мысль.

Два дома в деревне. С участком. И чтобы рядом. Участки сейчас стоят копейки. Ну, и матери Виржинии заодно. Три. И дочери, Лене. Четыре. Ага, может, раз уж на то пошло, купишь сразу целую деревню?!

Виржиния уверяла, что и так с ним счастлива. Лакке не знал, в состоянии ли он еще испытывать счастье, но Виржиния была единственным человеком, с кем он чувствовал себя абсолютно комфортно. Так почему бы им что-нибудь не придумать?

Лакке поставил пепельницу на живот, стряхнул пепел с сигареты, сделал затяжку.

Теперь она уж точно была единственной. С тех пор как Юкке… исчез. Юкке был своим человеком. Только его одного из всей их компании Лакке смело мог назвать другом. Все-таки ужасно, что тело пропало. Как-то это… противоестественно. Все должно быть как заведено – похороны, покойник, взглянув на которого можно заключить: да, вот лежит мой друг. И он мертв.

На глаза его навернулись слезы.

Сейчас ведь у всех столько друзей, люди разбрасываются этим словом направо и налево. А вот у него был один-единственный, и он лишился его из-за какого-то малолетнего подонка. И за что этот щенок его убил?

В глубине души он знал, что Гёста не врал и не выдумывал, да и тело Юкке, как ни крути, пропало без следа, но все это казалось таким бессмысленным… Единственным мало-мальски логичным объяснением могли быть наркотики. Вдруг Юкке ввязался в какую-нибудь темную историю и перешел дорогу кому не следовало? Но почему же он тогда ничего не сказал?

Прежде чем выйти из квартиры, он вытряхнул пепельницу, убрал пустую бутылку в кухонный шкаф, и без того забитый стеклотарой, так что ему даже пришлось перевернуть бутылку вверх ногами.

Эх, едрить твою мать! Два дома. Поле с картошкой. Колени в земле, песни жаворонков по весне. Ну и все такое. Когда-нибудь.

Он натянул куртку и вышел. Проходя мимо универсама «ИКА», послал Виржинии, сидевшей за кассой, воздушный поцелуй. Она улыбнулась, скорчила рожу и показала ему язык.

По дороге домой на Ибсенсгатан ему повстречался парнишка с двумя здоровенными бумажными пакетами в руках. Пацан жил поблизости, но имени его Лакке не знал. Лакке кивнул ему:

– Не тяжело?

– Да нет, ничего.

Он поволок тяжеленные пакеты в сторону высоток. Лакке посмотрел ему вслед. Тащит – а сам аж светится от радости. Вот как надо. Принимать свою ношу с радостью.

Вот так и надо жить.

Во дворе он замедлил шаг, надеясь встретить незнакомца, угощавшего его виски у китаезы, – он нередко выходил прогуляться в это время. Иногда наматывал круги по двору. Правда, вот уже пара дней, как его не было видно. Лакке покосился на завешенные окна квартиры, где, как он предполагал, незнакомец жил.

Небось сидит и бухает в одиночку. Зайти, что ли?

В другой раз.

Когда они подошли к кладбищу, уже смеркалось. Папина могила была расположена у самого спуска к озеру Рокста Трэск, и путь лежал через лес. Мать молчала всю дорогу до Канаанвэген – Томми сначала решил, что она скорбит по папе, но, когда они свернули на маленькую тропинку, шедшую вдоль озера, мама прокашлялась и сказала:

– Томми?..

– Да.

– Стаффан говорит, у него одна вещица пропала. Из дома. После нашего визита.

– Ну?

– Ты ничего про это не знаешь?

Томми зачерпнул горсть снега, слепил из него снежок и швырнул в дерево. Стопроцентное попадание!

– Знаю. Она у него под балконом валяется.

– Она для него очень важна, потому что…

– Я же сказал: валяется в кустах под балконом!

– И как она туда попала?

Перед ними расстилался заснеженный вал вокруг кладбища. Тусклые красные огоньки подсвечивали нижние ветки сосен. Кладбищенский фонарь тихо позвякивал в маминой руке. Томми спросил:

– У тебя хоть есть чем его зажечь?

– Что зажечь? А, фонарь!.. У меня есть зажигалка. Так как она туда…

– Уронил.

Перед кладбищенской калиткой Томми остановился и принялся разглядывать карту; каждая секция была помечена буквой. Папа был похоронен в секции «Д».