Год, когда мы встретились - Ахерн Сесилия

– Я не буду настырничать, Джесмин. Только вежливо спрошу, и все. – Она умоляюще на меня смотрит, и у меня сердце разрывается – я же не в ее манерах сомневаюсь, и мне грустно думать, что она решила, будто я в ней не уверена. Вот тебе и поработали в саду.

Надо сказать, что у Хизер есть одна черта: коль скоро она что-то решила, то непременно должна это сделать. Непременно. Если ей это не удастся, она усомнится в разумности мироздания и своих силах. Возможно, здесь будет уместно порассуждать о препятствиях, которые мы преодолеваем и которые нас закаляют, вынуждают прикладывать больше усилий и не принимать слова «нет» в качестве ответа. Люди, которым сложнее дается то, что у обычного человека получается само собой, приучены побеждать – свои страхи, неуверенность, сомнения. Они не могут позволить им взять над собой верх. Когда я, сделав уроки, шла смотреть телик, Хизер занималась развитием речи. Когда я шла гулять с друзьями, у нее был урок дополнительного чтения. Ей пришлось очень долго осваивать велосипед, а я просто села и поехала. Она всего добивалась упорным трудом. В частности потому так важны наши ежемесячные встречи – она что-то предлагает, и, если это не лучшая идея, у нас есть шанс переубедить ее совместными усилиями, пока она не приняла окончательного решения. Но мы обсудили ее поход на радиостанцию и все согласились, что это отличная мысль, – все, кроме меня, я свое мнение оставила при себе. И, промолчав, я ее подвела.

Я как-то общалась с одной мамашей, и она, описывая характер своего сына, заявила: «типичный синдром Дауна». Мне захотелось ей врезать. Нельзя делать таких обобщений на основании отдельных проявлений в какой-то конкретный период. Мы все уникальны, и настойчивость, порой переходящая в упрямство, – индивидуальная черта Хизер, никак не связанная с синдромом Дауна. А иначе и у меня, и у папы тоже этот синдром, потому что и мы ни за что не отступимся, если уж вбили себе что-то в голову.

Может, соврать ей? Я уже почти к этому готова, утешительная ложь так и вертится на языке. С одной стороны, я всегда думала, что, пока от меня зависит ее безмятежное спокойствие, все будет хорошо. Но с другой, я положила себе за правило всегда говорить Хизер правду, максимум, что я себе позволяю, это слегка подсластить пилюлю, не более того. И я ни разу не сказала ей заведомой лжи. Поняв, что едва не нарушила свою главную этическую заповедь, в последний момент останавливаю себя. Один из моих ухажеров как-то сказал мне, что я стараюсь всем угодить, всем сделать приятное, но я-то знала, что это не так, и уж ему я точно угодить не хотела, даже близко. А теперь мне ясно, что я хочу угодить Хизер. И еще нескольким людям, причем все они из ее окружения. И еще мне ясно, что это не столько проявление заботы, сколько типичный эгоизм, потому что в конечном счете я таким образом стараюсь обезопасить не ее, а себя.

Долгие годы я говорила себе: Хизер ждет, что я все устрою, во всем ей помогу. Но так ли это? Или я сама себя в этом убедила? До меня вдруг доходит, что Хизер никогда не просила меня ничего улаживать, ни единым намеком не давала понять, будто ждет от меня чего-то подобного. Я сама возложила на себя это бремя. Вот так на меня снисходит озарение. В саду. По колено в яме, которую я вырыла.

Первое, что я подумала, когда меня уволили: «Нельзя говорить об этом Хизер». Я испугалась, что это ее огорчит, что я должна ее оберегать от печальных реалий нашей жизни, а то она начнет бояться, ну, например, что ее тоже могут уволить. И о чем я только думала? Чему хотела ее научить? Да Хизер в десять раз больше моего знает о том, как жесток мир. Она слышит оскорбительные замечания в свой адрес, уничижительные слова, которые невзначай бросают «простые» люди и у нее за спиной, и прямо ей в глаза, и слышит она их регулярно, по самым обыденным поводам.

И сейчас, когда я слышу, как ты хохочешь с детьми в этот солнечный, сияющий весенний день, а из машины доносится музыка, меня озаряет. Нельзя строить свою жизнь исходя из того, что все вокруг должно радовать меня и Хизер. И мне не нужно стараться уберечь ее тотально от всего, а нужно просто быть рядом, чтобы помочь, когда ей плохо.

– Ладно. – Голос предательски дрожит. Что я делаю? Отправляю к тебе, чтобы ты разбил ее мечту. Я это делаю самолично. Я позволяю этому свершиться. Мне так паршиво, что приходится присесть на скамеечку: ноги дрожат и дышать трудно. Сижу и смотрю, как она идет к вам через дорогу.

Малыши перестают скрести стол и с опаской на нее смотрят.

– Привет, – радостно говорит Хизер.

Ты и Хизер разговариваете, но слов я не слышу, и это меня убивает. Мне необходимо знать. Чтобы иметь возможность вмешаться, если это больно и тяжело для нее. Я чувствую себя беспомощной, но в то же время жестокой. Это я ее отправила к тебе, чтобы ты убил ее веру в людей, а значит, и в меня.

Вижу, как ты мягко что-то ей объясняешь, сопровождая свои слова успокаивающими, дружелюбными жестами. Потом замолкаешь и смотришь на нее. Ждешь, что она ответит тебе, но Хизер молчит. Ты медленно опускаешь руки. Неуверенно глядишь на нее. Обдумываешь, можно ли до нее дотронуться, протягиваешь руку, но, не видя отклика, убираешь. Потом смотришь на меня. Ты встревожен. Не знаешь, что делать с этой девушкой, которая смотрит на тебя и не говорит ни слова. Ты тоже не знаешь, что ей еще сказать. Тебе нужна моя помощь.

Мне нестерпимо плохо, что я так поступаю с Хизер, но я не приду к тебе на помощь.

Ты снова пытаешься что-то объяснить, но Хизер разворачивается и медленно идет обратно. У нее такое лицо, будто ей дали пощечину. Глаза печальные, затуманенные, нос покраснел. Я не шевелюсь, сижу где сидела, смотрю, как она приближается, а потом проходит мимо.

Вот что бывает, Мэтт Маршалл, когда обижаешь человека. Ты запомнишь этот урок, ты не забудешь ее потерянное, безмерно огорченное лицо.

Хизер сидит в доме и слушает музыку на портативном проигрывателе, молча переживая крах своей мечты побывать на радиостанции. Она не хочет этого обсуждать, и меня это вполне устраивает – я тоже не хочу. Продолжаю копать яму, а заодно копаться в себе. Чем глубже я ухожу в землю, тем глубже погружаюсь в размышления. Наконец я осознаю, что зарылась на достаточную глубину – и основательно взмокла при этом, так что пора затягивать края раны. Кладу в яму гравий, на два дюйма, и сверху ставлю чашу для воды. Промеряю расстояние до электрощита и отрезаю нужный кусок изоляционной трубки. Потом вожусь с насосом, сверяясь со схемой, которую распечатала из Интернета. На все это уходит немало времени. Теперь по идее надо бы соединить насос с трубой, но я не могу. Это слишком сложно, и я боюсь чего-нибудь напортачить. С другой стороны, раз уж взялась все делать сама, так нечего трусить, – приборматываю я себе под нос, ругая себя ничтожеством и жалкой неумехой. В этот момент сзади раздается чей-то голос:

– Привет, Садовая Девушка.

Это не ты. Понимаю это сразу же, с первого звука. Подскакиваю и роняю ножницы в чашу для воды.

– Черт. Санди. Привет. Извините. Вы меня напугали. Я сейчас. Блин. Мои ножницы. Сейчас я… достать надо. – Перевожу дух и вытираю пот со лба. – Я тут фонтан делаю.

Стою в яме и смотрю на него снизу вверх – отсюда он смотрится грандиозно, даже круче чем обычно. На нем темно-синий костюм, а вместо галстука он нацепил самое юмористическое выражение лица. Украдкой бросаю быстрый взгляд в твою сторону. Ты моментально отворачиваешься, делая вид, что полностью поглощен своими работами по благоустройству. Что-то бодро говоришь тоном бойскаутского вожатого, который усвоил себе за последний час.

– Я вам звонил несколько раз, но вы живете в своем мире, – улыбаясь, говорит он. Присаживается на корточки. – Что это вы тут сотворили?

– Полный трэш.

– Вы позволите?

– Пожалуйста.

Он протягивает мне руку, я хватаюсь за нее, и он вытаскивает меня из ямы, которую я вырыла. Это не знак. И не символ. Это простое конкретное действие. Как только я до него дотрагиваюсь, меня точно молния ударяет. Не знаю, может, только меня шибануло? Он не отступает назад, а стоит по-прежнему на краю ямы, и мы тесно прижаты друг к другу, его рубашка щекочет мой нос, и я вижу голую грудь там, где расстегнута пуговица. Я готова стоять так целую вечность, но вместо этого смущенно отодвигаюсь в сторону, избегая смотреть ему в глаза – вдруг он почувствовал, как я на него реагирую? Он снимает пиджак, и я уношу его в дом, чтобы заодно привести себя в божеский вид. Умываюсь, причесываюсь, подкрашиваю глаза и стараюсь успокоиться. Когда я возвращаюсь, он стоит на коленях, рукава закатаны, а брови сосредоточенно нахмурены – присоединяет насос к трубе. Пытаюсь завести необременительную беседу, но он так занят, что я не хочу ему досаждать, поэтому молча наблюдаю, мысленно осуждая себя за то, как он меня восхищает. Исподтишка поглядываю на тебя и детей. Все, кроме Финна, который уклонился от работы и, примостившись на стуле, играет во что-то на айпаде, увлеченно драят стол. Ты оживлен, весел и энергичен. Болтаешь, отпускаешь смешные шуточки. Ты все же хороший отец, зря я тебя осуждала. Циничная часть меня сомневается, а не показуха ли все это, не для того ли все затеяно, чтобы опровергнуть мои вчерашние нападки. Но нет, ты искренне счастлив, это очевидно. Мне становится стыдно, я говорю себе, что дело-то, пожалуй, во мне, а не в тебе. Напоминаю себе – той, которая устыдилась, – что поводов осуждать тебя у меня предостаточно. И то, как ты поступал раньше, и то, как подвел Хизер, и не забудем про стакан, не далее как вчера вечером пущенный мне в голову. Я выхожу победителем в этом споре: сам виноват, что я тебе не доверяю.