Бафомет - Пьер Клоссовски

Если бы Актеон понял, что ему проревел Алфей, он ни на секунду не задержался бы в гроте. Он вспомнил бы о своих егерях и своре и продолжил бы свой путь, уповая на охотничью удачу, наугад бредя к превращению из человека в оленя. Ибо действительно, Купание Дианы для Актеона — событие непредвиденное и внешнее; Купание Дианы снаружи: чтобы его обнаружить, Актеону вовсе не нужно располагать его в том или ином месте, нет, он должен покинуть свой собственный дух: тогда видимое Актеону происходит по ту сторону рождения каких бы то ни было слов: он видит купающуюся Диану и не может сказать, что же он видит. Даже если он блуждает с намерением застать ее врасплох, его блуждания — словно бы восхождение к предшествующему состоянию речи: идти вперед, в леса, и внезапно очутиться перед сценой, все еще неожиданной, хотя само его ожидание определило его путь в леса, все это можно изложить так: это событие вбирает в себя то, что еще можно было выразить в восприятии. Я не могу сказать об увиденном, что это такое. Дело не в том, что того, что не можешь высказать, тем паче не можешь и понять: да и не в том, что невозможно видеть то, чего не понимаешь. Актеон, по легенде, видит потому, что не может сказать, что же он видит: если бы он мог сказать, он перестал бы видеть. Но Актеон, размышляющий в гроте, поставляет Актеону, внезапно оказавшемуся в священном заказнике, где купается Диана, следующее положение: Я здесь потому, что не должен здесь быть. Но реальный опыт может свестись к абсурдному утверждению: я должен был быть здесь, потому что не должен был быть здесь.

Venaturam oculis facere [8]…

Plautus, Miles Gloriosus, 990.

Пока он занимается охотой, Актеону вольготно в теле, преследующем другие тела; в частности, в своем теле сильного молодого мужчины, преследующего гибкое тело божественной девушки без тени сомнения в том, что это тело Дианы, что в подходящий момент он сможет им овладеть. Но когда он, утративший иллюзии охотник, собирается обосноваться в гроте, дабы поразмыслить об исключительно видимом теле Дианы, в его размышление должны погрузиться также и источник, и грот, и пейзаж в своей целокупности. Испытывая непредвиденный и неопределенный момент Купания Дианы как решающее для своего рассудка событие, не мечтал ли Актеон по примеру общин приверженцев Диониса учредить артемидианское отшельничество? Быть может, под маской оленя он приступает к практике, которую в легенде блуждающий по лесу Актеон разве что предвосхищал; превращение в оленя будет тогда лишь последней, озаряющей ступенью, к которой через различные ментальные этапы — очистительные, созерцательные — ведет путь, коим следует продвигаться артеми-дианскому аскету: от самой охоты это размышление сохраняет по крайней мере коварство — в том смысле, что оно, видимо, разворачивается наподобие силков, добычей которых станет Охотница, сама тень эфирного тела Дианы. Если богиня заимствует демоническое тело, чтобы охотиться в зримом мире, она направляется к священному источнику только для того, чтобы завершить там свою теофанию: результатом Купания Дианы будет возвращение ей чистоты ее незримого эфирного тела. Но и здесь снова артемидианский аскет видит всего одну фигуру, поскольку само Купание — лишь очищение образов, которые имя Дианы порождает в его рассудке: чтобы отыскать истинный источник, в котором купается богиня, аскет должен темной ночью вернуться к зарождению слов, к отправной точке отражения Дианы; там-то богиня и совлекает с себя покров своего видимого тела, предается своему эфирному телу… В размышлении полно подвохов: если аскет, пусть даже в малости, сохраняет мысль о силках, если ему в голову придет сравнить свои занятия с налаживанием западни, все пропало: выпустить добычу в погоне за тенью оборачивается докучливой банальностью, препятствием для его предприятия; и обращение смысла этого предложения, в котором он был готов преуспеть, не может служить оправданием; итак, он должен больше не думать о своей уловке, утратить грубоватую ментальность охотника, чтобы Диана в своем видимом теле Охотницы могла в полной уверенности устремиться к волнам с намерением в них омыться; и пусть аскет поостережется; ему достаточно просто помечтать об этом намерении — и это уже будет жульничеством; вот почему голова оленя, в которую он вырядился, если он не хочет, чтобы она стала венцом жульничества, должна быть наделена достоинством побуждать его к подлинному поступку в самых недрах обмана; по образцу этой оленьей головы, пустой до такой степени, что она содержит его собственную, если и вправду она — власяница, под которой предуготовляется его темная ночь, пусть и он опустошит себя от всех мыслей, всех речей и даже забудет само имя Дианы; пусть он мало-помалу обретет прозрачность волны, и тогда, в темной ночи его рассудка, Диана… но никогда более голову оленя не наполняли мысли; ибо даже великодушнее всего расположенная сойти на нет мысль все равно по-прежнему дорожит своим приближением к ничто, и сколь бы глубоко ни погружалась она в ночь, все равно по-прежнему остается пристально всматривающимся в ночь взглядом: — высшее искушение прервать это Купание, приостановить, пусть всего на миг, разъединение Дианы и ее демона, Дианы и ее зримого тела; … бедный охотник темной ночью, мнимый аскет среди бела дня: — ибо Диана никогда не перестает отражать свое целомудрие в своем видимом теле: — о порочный круг!.. Итак, извечно подкарауливает он ее, извечно оскверняет своим взглядом, извечно испытывает она потребность омыться от этой скверны — и никакой маске оленя не сделать так, чтобы он мог созерцать Купание Дианы чистым взглядом — если только сама Диана — извне — не откроет внутри охотника глаза умирающего оленя…

Hic Dea silvarum venatu fessa…

По правде говоря, воспроизведение облика Дианы в тот миг, когда она готовится вступить в волны само по себе является искажением «легендарной» сцены. В этом событии, каким его пережил Актеон, похоже, нет места для подобного рода наблюдений; он видит лик Дианы сразу и слишком издалека, и слишком близко, чтобы мечтать о том или ином выражении лица богини.

И однако поэт четко говорит:

Hic Dea silvarum venatu fessa, solebatVirgineos artus liquido perfundere rore [9].

Диана устала от охоты — что объясняет внешнюю причину сложившихся обстоятельств, причину, являющуюся также и переменой настроения, состояния души, которая, точь-в-точь как простую смертную, и привела ее в прозрачные воды бьющего из грота источника. Предположим, что в своем размышлении Актеон вдруг уловил эту особенность в выражении лица богини, или же, что как раз тогда, когда он размышлял, и думать не думая об этой детали, событие прервало его размышление, наглядно ее показав: и на руку ему в этом растущая неспешность сцены.

Она только что пришла. Кто же, все еще он или его рассудок, сумел справиться — всего только с разноголосицей ласкающих слух шумов, поднятых их прибытием? То есть первой группы нимф-охотниц — танцующим шагом, со щебетом, ребяческими возгласами, пока они, суетясь, подготавливают место. Затем далекие голоса: все ближе главная процессия, и вдруг тишина, ни дуновения, разве что взлетит птица или зажурчит ручей; и затем: словно бурный порыв ветра, словно слепящий отблеск в гроте: это она, там, снаружи.

… Все произошло так быстро: — этим утром или месяцами ранее покинул Актеон свой дворец? Ему кажется, что он тут уже вечность, что ошеломленный, сдерживающий дыхание, он видит ее — она, которую он всегда представлял себе на бегу, теперь отдыхает, высокая и величественная, слегка откинувшаяся назад, опершись на локти, вытянув длинные ноги, которыми, расшнуровывая сапожки, завладели две из ее нимф, тогда как она держит голову очень прямо, глядя куда-то вдаль; он видит ее такою в профиль, когда легким движением головы божество проявляет вдруг выражение недовольства, легкой скуки, возможно, ожидания; Актеон, вероятно, не отдает себе отчета в том, что сам и наделяет ее этим выражением, что именно так ему становится видно утомление богини, многообещающее и опасное утомление, что перед ним предстает Диана, уставшая от охоты; как простая смертная, она слегка хмурит брови, ее глаза, голубые, кажется ему, глаза, слегка обведены тенями, нижняя губа чуть надута в мимолетной гримаске, которая тут же превращается в улыбку, приподнимающую уголки ее рта, словно свидетельствуя о пресытившейся алчности, но также и о подавленном смехе, подбородок чуть склонен на грудь; под ясным лбом расслабляются брови, веки, отбрасывая на щеки тени, опускаются при взгляде на своих спутниц, которые высвобождают из-под высокого пояса ее божественные бока.