Брусиловский прорыв - Александр Бобров

И вот, я вспоминаю, каким я ехал сюда. Ведь я уезжал “в неизвестность”. Ведь войну, как и море, не представишь, пока не увидишь ее. И надо сказать, что-то чего я ждал — гораздо хуже того, что есть на самом деле. Как и всем в тылу, мне представлялось, что война — это почти беспрерывное сидение в холодных окопах под снегом и дождем, постоянная голодовка, бесконечная стрельба…

Я с улыбкой вспоминаю теперь мои запасы теплых вещей [к которым я, увы, не прикасался], мою примерку сапог на 3 пары толстых носков и опасения, что это все же будет холодно, мои 2 фунта шоколада, которые я собирался хранить на “черный день”. С тех пор прошло 4 месяца. За это время я ни разу не озяб [хотя бы так, как зяб в Москве, на ученьях] съел, наверное, с полпуда шоколада, а “черный день” все еще не наступил. Бои у нас бывают тоже совсем не каждый день. [За все 4 месяца настоящего боя у нас не было ни одного, а перестрелок — не считаю.] Вот какими оказались внешние условия.

О взглядах моих на совершающееся, пожалуй, не стоит говорить: с чего же им меняться? Ведь я пошел сюда, подумав, и знал, на что и почему иду. Одно только скажу: хорошо, что я пошел сюда уже не очень молодым и шел не под влиянием минутного настроения и не для героической роли. Меня потянуло сюда элементарнейшее чувство простого честного человека: в минуту крайнего напряжения народа, в минуту величайшей национальной опасности — не время для каких-либо отсрочек. Место каждого русского человека — там, где он в данный момент всего нужнее и полезней. А мне казалось, что всего полезнее я здесь. Потому я и пошел. Как видите, мне весьма далеко до героических римлян, говоривших: “Сладко и приятно умереть за отечество”. Да и Бог с ними — с “героями”. При мысли о них, мне почему-то всегда вспоминается глупая рожа “героического” Козьмы Крючкова на обложке дешевых папирос. Не для дешевых подвигов и славы я сюда пошел.

А потом — ведь, ей-Богу, в нашей жизни мало героического. Вот почему так часто и осекаются те юноши, которые идут сюда ради сильных ощущений.

Мы здесь просто живем и еще проще умираем. Со смерти здесь сняты все мистические покровы, которыми окутана она у вас, отняты обрядности, обращающие ее в торжественное и печальное таинство. Вот вам несколько штрихов. Недели 2 тому назад мы с товарищем офицером, прогуливаясь, забрели на братское кладбище. На песчаном бугорке, обнесенном легонькой оградой из колючей проволоки, недалеко от лесной опушки, протянулись ровные ряды могилок. Четырьмя линиями стоят простенькие деревянные кресты, прямо, как солдаты на ученье. “Да, месяца два тому назад, я тут проходил — только семь могилок было, а теперь — на-ка, уж сдвоенными рядами выстроиться успели”, — задумчиво замечает мой вестовой… В конце последнего ряда желтеют две свежевырытые ямы. “Смотри, — указывает мне на них товарищ, — вот черти, про запас могил нарыли!” Вот, в самом деле, откровенно-простодушный цинизм войны. Эти “запасные” могилы напоминают меблированные комнаты: кто будет их хозяин — неизвестно; пока они пустуют, но, что за важность, — дело верное и постояльцы будут…

Другая картинка. Третьего дня ко мне в землянку заходил начальник пулеметной команды с молоденьким доктором, только что приехавшим на фронт.

На нашем участке тихо. Доктору и жутко интересно, и как-то не верится, что это — “самая первая” линия, а дальше — в 300–400 шагах — уже австрийцы. — “Уж очень что-то тихо. Хотите — можно устроить маленький скандальчик, — говорит пулеметчик, — давайте покажем доктору пристрелку пулемета!” — “Ну, чудесно”, — отвечаю я. Проходим к пулемету, показываем доктору изящную машинку. Он поглядывает на нее опасливо. — “А что, взорваться он не может?” Переглядываемся и отвечаем сдержанно: “Бывает”. Доктор “по стратегическим соображениям” отступает за козырек, мы же со спокойной гордостью отчаянно храбрых людей устраиваемся близ пулемета. Начальник команды указывает пулеметному унтер-офицеру точки наводки: “По краю вон той поляны”, — проверяет и командует: — “Пол-ленты, с рассеиванием. Огонь!”

Тишина прорезывается четкой трескотней пулемета, точно неожиданно налетевшим ураганом.

Мы выходим из-под блиндажа и любуемся, как летят, сшибаемые пулями, ветви, сучья, щепки от пней. Вот свалилось молоденькое деревцо, вот другое наклонилось и падает все быстрее и быстрее… Доктор потрясен. “Черт знает, — какая сила! Ну как против него идти?” Пулемет неожиданно умолкает: кончились пол-ленты.“Ну, теперь — рекомендую спрятаться — сейчас австрийцы откроют ответную стрельбу”, — советую я доктору. Он исполняет мой совет весьма охотно — и вовремя. Австрийцы, по-видимому, сильно сердятся, и через нас уже довольно густо летят их пули. Наконец они, по-видимому, отвели душу и постепенно умолкают. Мы выходим из-под козырька и идем по направлению к соседней роте. По дороге мне попадаются несколько солдат, бегущих с котелками из резерва.

“Ваше благородие, — смущенно говорит мне фельдфебель, бывший все время с нами, — а я совсем и забыл Вам сказать — ведь люди-то за обедом в резерв пошли!” Я набрасываюсь на него: “Как же ты, брат, такие вещи забываешь; теперь, чего доброго, кого-нибудь там ранило!” [Пули опаснее всего — в так наз. батальонных резервах, потому что там они на излете и летят низко, да и люди там не прикрыты окопами.] И действительно, не прошли мы ста шагов, как нам попался санитар, бегущий с индивидуальным пакетом в руках.“Ты куда?” — “Да там, в резерве, говорят, кого-то ранило”. — “Хорошо, беги. А ты, фельдфебель, узнай, кто ранен, и пошли туда еще 3-х санитар с носилками, на всякий случай. Я пройду в 1-ю роту”. — “Слушаюсь!” Проходим дальше, показываем доктору действие нашего бомбомета, затем они уходят, а я захожу в землянку командира 1-й роты. Сидим с ним, болтаем. Подходит телефонист: “Ваше благородие, Вы будете командир 2-й роты?” — “Я”. — “Вас спрашивает командир резервной роты”. Беру трубку: “У телефона прап. Герасимов!” — “Говорит прап. Шашин. Тут у Вас убило рядового; так вот, — остались деньги 5 руб. 46 коп. и часы. Он просил послать это жене”. — “Хорошо. Пришлите их, пожалуйста, ко мне. Куда ранило?” — “В живот и там осталась. До свиданья! Кланяйтесь командиру 1-й роты”. Побеседовавши о разных разностях еще немного, направляюсь к себе.

Фельдфебель встречает по дороге: “Ваше благородие, там в нашу роту 8 лопат прислали, так как с ними прикажете?” — “Раздать повзводно”. — “Слушаюсь. А потом у нас убило Сидоренку”. — “Эх! Как на грех, хороших солдат выбивают”. — “Так точно. Сапоги с него я приказал снять. Тут у нас у одного плохие, так я велю ему их выдать”. — “Хорошо”. — “А как, Ваше благородие, прикажите с шинелью? Надо бы тоже снять, да уж очень кровью залита”. — “Ну, что ж, куда ни шло, похороним в шинели. Могилу рыть послал?” — “Так точно”. — “Ладно. А насчет священника я потолкую. Тут, кстати, сегодня утром в 6-й роте пулеметчика убило. Вместе их и похороним”.

Вечером ко мне заходил полковой священник. — “Что, батюшка, хоронить приехали?” — “Уже похоронил”. — “Жаль, а мне из штаба полка обещали гроб прислать”. Батюшка машет рукой: “Эх, полноте, — не все ли ему равно!” “Вот здравый взгляд: конечно безразлично”. Ну, что же рассказать еще об одной смерти? Вот, собственно и все. Через несколько дней появится в приказе: “Рядовой 2-й роты Порфирий Сидоренко, убитый на позиции у деревни… исключается с денежного, приварочного, чайного, мыльного и табачного довольствия”. Жизнь кончена и подведен итог…»

Согласитесь, сильный документ. Причём воспитание в семье таково, что Евгений и пугать родителей не намерен, и привирать открыто не может. Ещё хочу, для ясности, остановиться на одной фразе письма: «Да и Бог с ними — с “героями”. При мысли о них, мне почему-то всегда вспоминается глупая рожа “героического” Козьмы Крючкова на обложке дешевых папирос. Не для дешевых подвигов и славы я сюда пошел». По-моему, отношение к казённому герою на передовой тут выражено без обиняков. Однако белорусский историк Вячеслав Бондаренко в своей книге серии ЖЗЛ «Герои Первой мировой» вдруг решил вывести «виновником» такого отношения к Крючкову… молодого Михаила Шолохова. Он пишет: «Сам факт схватки Крючкова с множеством вражеских всадников Шолохов замолчать не смог, но всё же не удержался от того, чтобы снизить число немцев с 11 до 8, а саму картину боя “подать” сухо, без особых эмоций: “В стороне человек восемь драгун огарновали Крючкова. Его хотели взять живьем, но он, подняв на дыбы коня, вихляясь всем телом, отбивался шашкой до тех пор, пока ее не выбили. Выхватив у ближайшего немца пику, он развернул ее, как на ученье. Отхлынувшие немцы щепили ее палашами”. Согласитесь, никаким особенным “героизмом” от этого фрагмента не пахнет — просто кавалерийская сшибка с врагом. Количество убитых Крючковым драгун Шолохов не сообщает, равно как не говорит и о том, сколько ранений получил каждый участник сражения.