Хороните своих мертвецов - Луиз Пенни

Появились Мирна с Питером, и Бовуар подсел к ним, чтобы пообедать за компанию. Заказал себе бифштекс в соусе из голубого сыра с коньяком. Они болтали о разных событиях в деревне, о лыжне на Мон-Сен-Реми, о том, как «Канадиенс» сыграли предыдущим вечером.

На десерт к ним подсела Рут, съела бóльшую часть ватрушки Питера, а потом в одиночестве похромала в ночь.

– Она ужасно тоскует по Розе, – сказал Мирна.

– А что случилось с ее уткой? – спросил Бовуар.

– Улетела осенью.

«Утка оказалась умнее, чем можно было подумать», – мелькнула мысль у Бовуара.

– Я боюсь весны, – сказала Клара. – Рут будет ждать ее возвращения. А если она не вернется?

– Это не будет значить, что Роза погибла, – сказал Питер, хотя все они понимали, что это не так.

Утка Роза была выращена Рут, к которой попала крохотным утенком. И несмотря на все прогнозы, выжила, выросла, расцвела и повсюду следовала за Рут, словно на веревочке.

Птичка и чумичка – так называл их Габри.

Но прошлой осенью Роза сделала то, что делают все утки, что было заложено в нее природой. Как бы она ни любила Рут, но инстинкт оказался сильнее. И однажды днем, услышав кряканье пролетающей мимо стаи, Роза взлетела и заняла свое место в утином клине, направляющемся на юг.

И улетела.

После обеда Бовуар поблагодарил их и поднялся. Клара проводила его до двери.

– Я сделаю то, что вы просили, – шепнула она ему.

Бовуар протянул ей папку с делом и вышел в холодную, темную ночь. Возвращаясь в гостиницу, в теплую кровать, он остановился посреди деревенского луга и посмотрел на три высокие сосны в многоцветных рождественских гирляндах. Снежные наносы отливали разными цветами. Бовуар поднял голову, увидел звезды, ощутил свежий, морозный воздух. Он услышал у себя за спиной голоса, они желали друг другу доброй ночи, потом услышал хруст снега под ногами.

Жан Ги Бовуар изменил направление и, дойдя до старого, обитого вагонкой дома, постучал. Дверь чуть приоткрылась.

– Могу я войти?

Рут отступила назад и открыла дверь.

Арман Гамаш сидел за столом Рено, заваленным бумагами, и читал дневники. Он читал их несколько последних часов, время от времени делая заметки. Как и дневники Шамплейна, дневники Огюстена Рено говорили о событиях, а не о чувствах. Это были скорее ежедневники, но они несли информацию.

К сожалению, сделав запись о посещении заседания совета Литературно-исторического общества, он не объяснил, зачем ему это нужно. И больше не было никаких упоминаний о встрече с кем-либо позднее в этот день или вечером.

На следующий день не было никаких записей, хотя на следующую неделю имелась одна: «ОШ в час дня в четверг».

Дальнейшие дни были пусты. Страницы и страницы, белые и голые. Зимняя жизнь. Ни ланча с другом, ни встречи, ни личного замечания. Ничего.

Но что насчет его недавнего прошлого?

Были записи о книгах, ссылки на страницы, библиотечные ссылки, статьи. Рено делал заметки, наброски Старого города, записывал адреса. Может быть, места, в которых он намеревался проводить раскопки? Все вокруг базилики Нотр-Дам.

Выяснилось, что он никогда не рассматривал ни одного места за пределами довольно малой окружности. Тогда что же он делал в условных лесных дебрях Лит-Иста? И если он пришел туда просто за книгой, как предположил Эмиль, то зачем оказался в подвале с лопатой? И зачем просил встречи с советом?

Жан Ги Бовуар и Рут Зардо уставились друг на друга.

Они были похожи на участников боя без правил. Только один выйдет из него живым. Не в первый раз в обществе Рут Бовуар почувствовал неприятную реакцию ниже пояса.

– Чего вы хотите? – спросила Рут.

– Поговорить, – ответил Бовуар.

– А подождать это не может, придурок?

– Не может, идиотка. – Он помолчал. – Я вам нравлюсь?

Она прищурилась:

– Я думаю, вы суетливый, придурочный, жестокий и, возможно, немного умственно отсталый.

– То же самое я думаю и о вас, – с облегчением сказал Бовуар.

Все было, как он и предполагал, как надеялся.

– Ну слава богу, мы выяснили отношения. Спасибо, что заглянули. А теперь спокойной ночи.

Рут повернулась к двери.

– Постойте, – сказал Бовуар и протянул руку, почти касаясь ее высохшей кожи. – Постойте, – повторил он чуть ли не шепотом.

И Рут подчинилась.

Гамаш приблизил лицо к дневнику, и на его лице появилась слабая улыбка.

Литературно-историческое общество.

Вот где оно было. Написано совершенно четко, насколько это возможно в дневнике Рено. Но не в день заседания совета, то есть в день его смерти, а неделей ранее. А над записью – имена четырех человек, с которыми он хотел поговорить.

Некто Шин, некто ДжД и два человека по имени С. Патрик и Ф О’Мара. Ниже стояла цифра 18 – дальше неразборчиво. Гамаш поднес поближе настольную лампу, чтобы свет залил страницу. 1800, а может быть, 1869 или 1868.

– А может, это тысяча восемьсот девять? – пробормотал Гамаш себе под нос, прищурившись.

Он перевернул страницу – не яснее ли будет видно с задней стороны. Яснее не было.

Он снял очки и откинулся на спинку стула, задумчиво постукивая дужкой очков о колено.

1800 было бы разумно. Время – шесть часов вечера. Большинство квебекцев предпочитали двадцатичетырехчасовую шкалу. Но…

Старший инспектор уставился в пространство перед собой. Нет, ничего не складывалось. Лит-Ист закрывался в пять часов. 1700.

Зачем Рено договариваться о встрече с четырьмя людьми после закрытия общества?

Может быть, у одного из них был ключ и он собирался их впустить.

А может быть, Рено не знал, что библиотека будет закрыта.

А может, он договорился о встрече с кем-то другим, а кто-нибудь из волонтеров должен был открыть дверь.

Был ли когда-нибудь Огюстен Рено в Литературно-историческом обществе до дня своей смерти? Гамашу казалось, что был. Не входил туда, как любой другой клиент, – это, видимо, было не в стиле Рено. Нет, этому человеку требовалось что-то более театральное, таинственное. Ведь это был тот самый человек, который проник в базилику и начал раскопки. Проникновение в Литературно-историческое общество не представлялось для него невозможным ни в физическом, ни в нравственном плане. Ни одна дверь не была закрыта перед Огюстеном Рено в его донкихотских поисках Шамплейна.

Гамаш посмотрел на часы. Скоро полночь. Слишком поздно, чтобы звонить Элизабет Макуиртер или кому-то другому из членов совета, а уж тем более заходить к ним. А ему нужно было видеть их лица во время разговора.

Он вернулся к дневнику. Что не подлежало сомнению, так это чувства Рено относительно предстоящей встречи. Он несколько раз обвел это место кружочком и поставил два восклицательных знака.

Казалось, археолог-любитель пребывал в приподнятом настроении, словно эта встреча была для него равна организации заговора. Гамаш нашел телефонную книгу и стал искать Шина. Это было похоже на китайское имя, и он вспомнил, что Огюстен Рено как-то раз в поисках Шамплейна подкопался под стену и оказался в подвале китайского ресторана.

Может быть, так назывался ресторан или так звался его владелец – Шин?

Но никакого Шина в телефонной книге Гамаш не нашел. Возможно, это была фамилия, а не имя. Китайцев в Квебек-Сити можно было по пальцам перечесть, выяснить будет нетрудно.

Никаких О’Мара он не нашел, но зато обнаружился С. Патрик – он жил на рю Де-Жарден в старом городе. Гамаш знал эту улицу рядом с монастырем урсулинок, а заканчивалась она прямо перед базиликой Нотр-Дам.

А его адрес? 1809, рю Де-Жарден. 1809. Значит, не время, а адрес. Значит, они собирались сначала встретиться там, а потом двинуться в Лит-Ист?

В дневнике Рено были и другие имена, главным образом имена чиновников, мешавших ему, или редакторов, отвергавших его рукописи. Несколько раз упоминался Обри Шевре, главный археолог, а рядом с ним неизменно присутствовало слов merde[46], он чуть ли не через черточку писал эти слова. Обри Шевре-Мерд.

Немалую роль в жизни Огюстена Рено играли книгопродавцы, в основном специализирующиеся на продаже старых книг. Если с кем у него и были дружеские отношения, то с ними. Гамаш выписал их имена, потом посмотрел на часы.

Была почти полночь, и Бовуар сидел на пластиковом садовом стуле в кухне Рут. Он никогда прежде не был в ее доме. Гамаш бывал несколько раз, но Бовуар всегда отговаривался, если нужно было допросить Рут.

Он питал к старой поэтессе невыносимое отвращение, поэтому и зашел к ней.

– Ну давай, пенек, говори.

Рут сидела напротив него, на белом столе стоял чайник с жидким чаем и одна чашка. Тонкие руки она скрестила на груди, словно боялась, что внутренности выскочат наружи. Только не ее сердце – это Бовуар знал. Оно бежало много лет назад, как эта ее утка. Дай только время – и от Рут все убежит.