Мисс Кэрью (ЛП) - Эдвардс Амелия

Именно в этот период, сэр, я впервые увидел несравненную Катрину.

Незнакомец сделал паузу, как будто ожидал, что я удивлюсь; но, обнаружив, что я продолжаю слушать с выражением всего лишь вежливого внимания, он посмотрел на часы, провел пальцами по волосам, дважды или трижды хмыкнул, а затем продолжил свой рассказ.

— Вы спросите меня, возможно, — кем была несравненная Катрина? Сэр, она была фиалкой, расцветшей на скале; радугой, рожденной из недр грозовой тучи. Она была мечтой, поэзией, страстью моей жизни. Катрина, сэр, была единственным ребенком принца Пуффантуффа, чье имя я уже упоминал. Странно, что прекраснейшее, самое неземное из существ имело своим отцом столь сурового человека! Как Катрина была самой нежной из женщин, так Иван Пуффантуфф был самым свирепым из солдат и самым суровым из отцов. Он перенес лагерную дисциплину в уединение своего дома и заставил своих домашних бояться себя так же сильно, как и своих солдат. Я никогда не видел такого неприступного выражения лица, такой вызывающей гордости. Глядя на хрупкое создание, сидевшее рядом с ним в ложе, можно было удивляться, как природа могла сыграть такую странную шутку, и тщетно искать малейший след очевидного родства между ними. Князь Иван был великаном; Катрина была почти ребенком в изящной хрупкости своих пропорций. Князь Иван был смуглым, и черты его лица были вылеплены по плоскому неинтеллектуальному типу татарских племен; черты лица Катрины были правильными, классическими и греческими. Князь Иван был горд и жесток; Катрина была любящей, невинной во всех проявлениях нежности и женского сострадания. Что же тогда удивительного в том, что я любил ее? Любил ее, сэр, как могут любить лишь немногие — любил ее со всей силой, самоотверженностью и страстью, на какие способна человеческая природа. Раньше я никогда не был серьезен в любви, но теперь я был не просто серьезен — я был безнадежно серьезен, и хорошо это знал; но само отчаяние подпитывало мою любовь свежей энергией, а препятствия только придавали мне решимости. Долгое время я любил ее одними глазами и сердцем, я поклонялся ей как верующий поклоняется святому на алтаре. Я мог только смотреть на нее издалека. Я никогда даже не прислушивался к звуку ее дорогого голоса, хотя умер бы только за то, чтобы услышать, как она произносит мое имя. Ночь за ночью, в течение всего оперного сезона, я сидел и наблюдал за ней из своей ложи. Я слышал музыку не больше, чем если бы был в Сибири; я похудел, побледнел и стал рассеянным; я впал в вялое мечтательное настроение и отвечал наугад, когда со мной заговаривали; я бродил, словно призрак, по салонам и игровым залам, где в последнее время так страстно стремился к удовольствиям. Наконец, однажды утром, Скампсиков пришел ко мне в комнату и стал упрекать меня в моем необъяснимом унынии.

— Вы несправедливы ко мне, мой дорогой друг, — сказал он, подкручивая усы. — Я ввел вас в общество, я сделал вас модным; и я считаю довольно жестоким, что вы так явно дискредитируете мои старания. Что касается вашей способности к общению, то вы с таким же успехом могли бы сейчас находиться в каком-нибудь монастыре траппистов; а что касается вашей внешности, черт возьми, вы знаете, — самое меньшее, что мужчина может сделать для общества, — это выглядеть приятным. Вы в долгах, или дорогой папа слишком туго затягивает свой кошелек?

Я покачал головой. У меня не было долгов, кроме тех, которые я мог легко погасить, а мой отец был настолько щедр ко мне, насколько я мог разумно пожелать. Дело было не в этом.

— Не в этом! — воскликнул Скампсиков. — Ну, тогда вы, должно быть, влюблены. Ага, вы покраснели! Все ясно, как солнечный свет; Питер, великолепный Питер, влюблен! Клянусь всеми святыми, это нелепо! Кто эта девушка?

— Княжна Катрина, — ответил я со стоном.

Скампсиков вздрогнул и мрачно присвистнул.

— Княжна Катрина! — повторил он.

Я опустил голову на стол и разрыдался.

— Я знаю, что я дурак, — сказал я, всхлипывая. — Я знаю, что у меня нет ни единого шанса, ни надежды, ни другого выхода, кроме изгнания или смерти; и все же я люблю ее, о, я люблю ее, и я умираю — умираю — умираю, день за днем!

Мой друг был тронут.

— Не унывайте, Петровский, — сказал он, кладя руку мне на плечо. — Не унывайте, поскольку я думаю, что знаю план, с помощью которого вы добьетесь встречи с ней; а как только это будет сделано, вы должны сделать все остальное сами. Вы броситесь к ее ногам. Вы предложите побег или тайный брак. У нее не хватит духу отказать вам. Мы приготовим для вас лошадей на дороге в ближайший морской порт; вы сядете на шхуну, которую наймете для этой цели; и, как только отправитесь в путь, кто последует за вами? Ну же, я не вижу у вас впереди ничего, кроме успеха; и если вы будете выглядеть немного оживленнее, я сразу же отправлюсь на поиски путей и средств.

Услышав эти слова, я почувствовал, как ночь превратилась в день.

— Скампсиков, — сказал я, — вы спасли мне жизнь!

В тот вечер, к моему удивлению, я увидел, как он вошел в ложу князя Паффантуфа в компании своего знакомого дворянина и был представлен должным образом как Ивану, так и его дочери. Он пробыл там недолго, но ухитрился вступить в разговор с Катриной. Как раз перед тем, как покинуть ложу, он кивнул мне и помахал рукой. Она мгновенно подняла свой бинокль. Они обменялись несколькими фразами. Она снова посмотрела, и мне показалось, что весь театр перевернулся. Через несколько мгновений он поклонился, откланялся и вернулся на свое место рядом со мной.

— Итак, — сказал он, весело потирая руки, — игра началась. Она увидела, что я узнал вас, и, естественно, спросила, кто вы такой. «У этого молодого человека, — сказал я, — самое мягкое сердце и самые красивые жеребцы в Санкт-Петербурге». «Лошади?» — спросила прекрасная Катрина. «Нет, — сказал я, — бриллианты». После чего она снова посмотрела на вас. «Но у него есть и лошади, — добавил я, — и их много. Он благородный человек и мой самый близкий друг, но он далеко не счастлив». Она рассматривала вас с большим интересом, чем когда-либо. Нет ничего лучше, чем сказать женщине, что мужчина несчастен. Она наверняка сразу наполовину влюбится в него. «Он выглядит бледным, — сказала прекрасная Катрина. — В чем причина его печали?» Я улыбнулся и покачал головой. «Княжна, — сказал я многозначительно, — вы самый последний человек в мире, которому я мог бы доверить эту тайну». С этим я попрощался; и я думаю, что вы должны быть мне очень признательны.

И я был ему очень признателен, особенно когда увидел, что внимание Катрины в тот вечер постоянно переключалось со сцены на меня. Раз или два наши глаза встретились. В первый раз она вздрогнула; во второй раз она покраснела; и я подумал, что я самый счастливый человек на свете.

Отныне, жизнь приняла для меня новый и прекрасный облик. Так или иначе (то ли благодаря намекам, оброненным моим другом, то ли благодаря ее собственному внимательному изучению моих красноречивых взглядов, я не знаю) прекрасная Катрина узнала о моей страсти и не была настолько жестокой, чтобы препятствовать ей. Иногда, когда они прогуливались в фойе и оказывались рядом со мной, она роняла свой носовой платок или веер, чтобы у меня была возможность передать его ей. Иногда она оставляла цветок из своего букета лежать на передней стенке своей ложи, чтобы я мог подойти и взять его, когда она и ее отец уйдут. Наконец, она заговорила со мной.

Незнакомец закрыл лицо руками и тяжело вздохнул.

— Извините, сэр, — сказал он прерывающимся голосом. — Мои… мои эмоции при воспоминании об этой части моей истории настолько переполняют меня, что (с вашего разрешения) я должен выкурить сигару.

Да будет вам известно, я испытываю особое отвращение к запаху табака. Говоря прямо, я его не терплю. Однако в данном случае я не стал возражать; незнакомец закурил свою гавану; и вскоре история о моих бриллиантовых запонках продолжилась.

— Только те, кто любил, — сказал незнакомец, — могут представить состояние моего ума в течение нескольких часов, предшествовавших этой насыщенной событиями беседе. Я не мог ни о чем думать, ни о чем говорить, кроме Катрины. Для меня вся вселенная была Катриной, и за ее пределами не было ничего. Наконец наступили сумерки — сумерки зимнего вечера, когда с улиц и площадей, где лежал толстый слой снега, доносилось позвякивание колокольчиков дрожек и гортанное «Ух, ух!» возниц. Затем сумерки быстро сменились ночью; появились морозные звезды; и я завернулся в свой меховой плащ и пошел один пешком.