Утро звездочета - Сергей Дигол

— О чем было письмо?

— Своего рода признание в любви. Я серьезно, — говорит он, отвечая на мою невольную улыбку. — Я был просто потрясен, когда понял, как он пишет.

— Там было еще что-то, кроме провокаций?

— Я же говорю: методика, — поставив стакан рядом с ноутбуком, Должанский начинает ходить по кабинету. — Между прочим, методика его работы и снискала ему репутацию затворника.

— Я слышал, что он никогда не ходил на закрытые показы и на премьерные спектакли. Туда, где обычно и встречаются театральные критики. Поэтому его рецензии и выходили позже остальных, так ведь?

— Позже остальных — как это верно! — усмехается Должанский. — Да он вообще ни на какие спектакли не ходил.

Я вдруг вспоминаю, что припас для него острый клинок и что оно, это оружие, припрятано у меня за пазухой.

— Хотите сказать, что он не переключался с канала «Культура»? — спрашиваю я. — Смотрел записи спектаклей в Интернете?

— Разве что тех, по которым катастрофически не хватало отзывов.

Должанский, наконец, останавливается, но теперь уже я чувствую себя мишенью, по которой он, расчетливый снайпер, вот-вот выдаст залп и, — я чувствую это, — не промахнется.

— Карасин писал рецензии, даже не видя спектаклей, — говорит он. — Он писал на основе других рецензий. Креативная компиляция, так бы я это назвал.

— То есть как? Он переписывал чужие статьи?

— Нет, конечно. Он заимствовал главное: какие-то характеристики, присущие спектаклю, то, что замечали остальные рецензенты. Это как если составлять портрет незнакомого вам человека со слов, скажем, десяти видевших его людей. Вы непременно узнаете, если он хромает или если у него шрам на щеке.

— Но если не составлять фото-робота, представление о нем будет сильно отличаться от реального человека.

— Вот именно. С рецензиями на спектакль — аналогичная история. Ваше представление о спектакле будет весьма смутным, даже если вам расскажут о нем во всех подробностях. Чем, кстати, мы, критики, и не занимаемся. Мое мнение о спектакле — это лишь мое мнение. Основанное на образовании, опыте, вкусе, предпочтениях, на симпатиях и антипатиях. В любом случае это мое личное мнение. Все, за исключением хромоты и шрама — сплошной субъективизм.

— Но это же неправильно.

— А по-другому и не бывает. И Карасин этим умело пользовался. Формулировал свое, предельно субъективное мнение на основе других субъективных мнений. По большому счету, он трактовал не спектакли, а критические отзывы о спектаклях, и ловил от этого, как мне кажется, невероятный кайф.

— То есть халтурил?

— Наоборот. Делал самые оригинальные, самые противоречивые, самые спорные рецензии. Знаете, он ведь по большому счету тянул на себе весь наш достаточно узкий и захудалый цех. Я бы и сам с удовольствием работал по его методике. Я думаю об этом с тех пор, как раскусил его.

— Что же вам мешает?

— Имя. Мое имя. Ну не могу я не появляться на премьерах, не писать одним из первых. Так делал только Карасин. Так сможет делать кто-то другой, какой-нибудь начинающий и небездарный критик. Я — нет. Это будет уже не Роман Должанский.

— Да, — я все-таки делаю глоток сока, который оказывается вполне приятным и совсем не теплым. — С кем-то вы делились своими выводами?

— О Карасине? — спрашивает он, и я киваю.

— Только с ним. Говорю же, я отправил ему большое письмо через редакцию.

— И что он ответил?

— Ничего.

— Может, не дошло письмо?

— Нет, ну как? Я же все-таки не анонимный поклонник Карасина. Письмо переслали, в это нет никаких сомнений. Просто он не счел нужным отвечать, вот и все.

— И вас это не задело?

— Нисколько, — пожимает плечами он, но на его лице — спокойствие самодостаточного человека. — Понятия не имею, как бы я ответил на его месте. И ответил бы вообще. Как вообще отвечать на письмо, в котором тебе рассказывают то, что тебе о себе и так прекрасно известно? Да еще и высказывают восхищение тобой? Разве что еще плотнее свернуться в собственном панцире.

— Ну, допустим. Вы не обиделись, но это не значит, что статьи Карасина не задевали других людей. Тех, о ком он писал по-настоящему злые, неприятные вещи.

— Самые неприятные вещи о мастерах искусств, — обозначая улыбку, Должанский складывает руки на груди, — рассказывают сами мастера искусств. В этом смысле один хороший актер стоит пяти самых злобных критиков. А плохой актер — десяти.

— А за что его могли убить, как вы полагаете?

— Я не полагаю, я уверен. Уж точно, не в связи с его статьями.

— Знаете, — трогаю я себя за бок, словно подбираясь к припрятанному клинку, — мы поначалу тоже так считали.

— И потом, — продолжает Должанский, не уловив намеченного мною поворота, — журналисты обижают людей ежедневно. Обижают, оскорбляют и даже унижают — не убивать же их всех? Да возьмите свежую новость, про этого тайского недоноска.

— Ммм…

— У которого, якобы, было с нашим Плетневым.

— Что, уже предъявили обвинение?

— Не уверен, — говорит Должанский и, согнувшись над ноутбуком, начинает катать по столу мышку. — Вот. Четырнадцатилетний тайский подросток От Бранха… Бран-ча-нон-ху… В общем, он дал показания против музыканта. Что делать, — выпрямляется он, — не писать об этом?

— Другие напишут.

— Конечно. И даже если предположить, что вся история высосана из пальца, и Плетнев совершенно, ну просто кристально чист, нужно дать не просто новость. Новость к завтрашнего номера на бумаге безнадежно устареет. Нужен солидный — по объему, я имею в виду, — материал, хотя бы на полполосы. Покопаться в прошлом музыканта, напомнить о том, что похожие странные истории с ним уже случались. А на примере этого тайского доходяги сделать социальный срез общества. Дать статистику, само собой ужасающую, свидетельствующую о том, что девяносто процентов тайцев начинают жить половой жизнь не позднее десятилетнего возраста, независимо от пола — своего и их многочисленных сексуальных партнеров. Вроде и общество пригвоздили, но и Плетнева дерьмом обрызгали — чего ж обижаться? Я имею в виду, работа у журналистов такая. Да публичные люди и не обижаются, уж поверьте мне.

— И тем не менее Карасина убили.

Словно устав противостоять моей тупости, Должанский шумно выдыхает носом.

— Тщеславие, — говорит он, и я сразу понимаю, что он имеет в виду не меня. — Вы упускаете важнейший фактор. Тщеславие — это великий кормчий, ведущий людей к публичности. Журналист для публичного человека — это почти как лев для дрессировщика. Только отвернешься — цапнет за задницу, подойдешь ближе, чем положено — есть риск остаться без лица. Надо просто не давать явных поводов для нападения, но даже если хищник напал, ты выигрываешь, если, конечно, выпутываешься живым и здоровым. Атака журналистов делает публичного человека более осмотрительным, более расчетливым, а эти люди и без того страдают цинизмом, обычно неизлечимым и почти никогда — здоровым. В конце концов, лев делает дрессировщика знаменитым, а не наоборот. Такую же корреляцию можно найти и в отношениях журналиста с публичным человеком. Должен ли при этом публичный человек обижаться на журналиста? Станет ли дрессировщик винить льва в разодранной спине? Рецензия, даже негативная, на спектакль — в любом случае монета в копилку спектакля. Режиссеры, чьи спектакли попадали под раздачу Карасина, чувствовали себя героями дня, уж поверьте мне. Это была их минута славы, и за равнодушием, которое они сейчас так неблагодарно демонстрируют по отношению к покойному, они прячут свою досаду на то, что этим минутам больше не суждено повториться. Нет больше их главного промоутера, их злого гения и доброго ангела номер один. Это я вам как номер два говорю, в худшем случае — как номер пять.

— Вполне убедительно, — говорю я, зная, что сжимаю рукоятку клинку. Сжимаю уверенней, чем когда я впервые поверил в реальность оружия за пазухой. — Мы тоже считаем, что к критическим материалам Карасина убийство не имеет никакого отношения. Вообще, к его статьям, по крайней мере опубликованным. Скажите, — делаю я заранее задуманную паузу, прежде чем навести на собеседника оружие, — вы же входите в оргкомитет фестиваля.

— Какого именно?

— Мне казалось, вам лучше знать.

— Дело в том, что я помогаю нескольким театральным фестивалям. Фестивалю «Территория», например. Потом, я арт-директор «Нового европейского театра». Вы наверняка об этом знаете, раз спрашиваете.

— Конечно. И насколько глубоко вы погружены в организационные вопросы этих мероприятий?

— Достаточно глубоко. Иногда настолько, что на время приходится забыть об основной профессии.

— Они, кстати, не мешают друг другу? Я имею в виду Должанский-критик и Должанскй-организатор?

— Я же говорю. Должанский-критик временно перестает существовать. Слишком много дел у Должанского-организатора.