Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин

Скосив глаза, в тумане ресниц увидел он, как мать ломает себя, превозмогает немочь, застывая и медленно прикрывая глаза угольными веками и в секунды эти копя силы на то, чтобы толкнуть дверь прямо в молодую, сахарно-зубастую пургу.

Могла бы и не ходить на ферму, там и без нее управились бы, не дойка. Иные по три дня не являлись и то ничего, а она один раз пропустить не может. И печку белить взялась назло ему. Вчера кое-как повечеряли, завтракали остатками да жиденьким чайком, что на обед будет — неизвестно. Все разгромлено, брошено — недобеленная печь, как под осенним небом пасмурный день, стоит; сын на побывку приехал — нет, это все дела оказываются побочные, второстепенные. Главное, оказывается, ферма у нее! А ведь всю жизнь в хвосте, ни разу грамотой ее не отметили, никогда не вручали ей и талонов на ковры, стиральную машину.

Саньке и жаль было свою мать, но еще больше сердила она его. И, сердясь, он доходил до негодования, когда мысль от нее возвращалась к нему самому, именно к тому, что он не пошел-таки на ферму, а она, хворая, потащилась.

Во всем, во всем она была виновата! Что не прикрикнула на него строго, не пристыдила — тогда бы Санька не увильнул от своего долга. По принуждению, по приказу куда как проще жить, он уже знал это правило, тяжкая, одуряющая капелька этого опыта повисла уже в его душе, мать ее не стряхнула. Что заболела в день его приезда она. Что она такая нерасторопная. Что бережливость ее и жадность даже копеечной экономии не дают, вызывая одни только насмешки в селе. Что… что нагуляла она его неизвестно где и неизвестно с кем, и неизвестность эта терзает Саньку то слабее, то круче — многие уже годы.

И слепо, на ощупь присев к пустому кухонному столу, он уронил голову на руки и заплакал так горько и трудно, как плачут люди только в круглом, сиротском одиночестве.

VI

Когда отворилась дверь и вошла мать, внося запах свежего пахучего снега, хлебного духа силоса, морозца, Санька уже не плакал. Опершись о кулак щекой, он смотрел в низкое окошко, в которое с размаха, бесшумно лепила степная пурга, находя какой-то машинальный интерес в наблюдении за белым пожаром, бушующим во дворе.

И равнодушно, даже со скукой определял он по звукам, чем занимается мать. Вот чугуны и кастрюли сдвинуты в угол — побелке, значит, приказано ждать. Дровец три-четыре полешка скромно гюкнули об пол, глухо звякнуло дужкой о ведро с углем. Вот огонь уже загудел и пошел волнами пыхать в трубу.

Санька все ждал — вот-вот мать попросит его чем-нибудь подсобить, но она его не звала, и, не выдержав, нехотя он повернулся к ней лицом. Задумавшись, она стояла против топки в обычной своей одежке, в сапогах, весь низ которых искрестила мякина, навозная солома и труха.

— Мамк! — окликнул ее Санька.

— Оголодал, поди, — как бы очнувшись, проговорила она. — Так-то дома. Совсем заплошала твоя мать.

— Да я ничего.

— Ты когда назад? На какой срок побывку-то дали?

— На неделю.

— На неделю?

— Нет, не на всю, это я прибавил выходной, а в субботу у нас физкультура, ее и пропустить можно.

Мать молчала, все в той же оцепенелой задумчивости не сводя глаз с огня, и Санька, как-то вдруг, распахнуто глянув на нее, увидел, что лицо ее все теперь было красным — закоробились щеки, а толстые губы ее все были в черных трещинах. Неужели такой поднялся жар? Или это с мороза горит лицо? Нет, это, наверное, отблеск огня, попытался было он себя успокоить.

— Надо вертаться, — вдруг тихо сказала она и, повернув голову, прямо посмотрела на сына.

— Куда? — словно не понял он ее.

— В училищу.

— К-когда?

— Откладывать хуже.

Оба посмотрели в окно. Прямо перед стеклами бешено, черно мелькали рвущиеся нити бурана. За косо летящим полотнищем, как бы внутри общего движения, медленно ходили, покачиваясь, меняя очертания, роящиеся фигуры снегопада.

И у Саньки, и у матери, когда взглянули они затем друг на друга, невольно выписался вопрос: куда же в такую погоду? Но вопросительное, жалостливое выражение только проглянуло на миг на лице Марии и сразу же вернулась прежняя задумчивость, почти суровая, как показалось теперь Саньке, такая суровая, какую он никогда прежде не замечал в родных материнских чертах.

И как не о себе, а о ком-то чужом, он подумал: гонит! Знала бы она — куда! Тем утром, как только все разошлись по классам и мастерским, а он, позавтракав принесенными кем-то из столовки кашей и чаем, вышел на крыльцо и тут же столкнулся с Ванькой Мокрым. Он точно поджидал его здесь и почему-то, едва Санька, опустив глаза, со страхом, ужасом обнаружил то, что привлекло внимание завхоза.

Носки его ботинок были в мелу, свежих царапинах, рант до отказа забился кое-где мукой и крошевом побелки. То были следы, улики. С минуту, наверное, оба смотрели на эти ботинки. Затем медленно и тяжело завхоз поднял взгляд. Какое-то смущение плескалось в размытых старческих глазах его, недоумение, едкая какая-то жалость. Завороженно, обреченно глядя в них, Санька чувствовал, что выдает он себя с головой, краснея до самых ушей.

— Ты это… Ты, Лошаков, это… Да вот чего: ты иди, тебя фелшар ждет.

— Сейчас приду, — пробормотал Санька. — Сейчас. Я вот забыл, я быстро…

— В столовой-то был? — спросил завхоз, опять неотрывно глядя на злосчастные ботинки.

Санька бросился в спальню. Дождавшись, пока промаячит мимо окна хромающий завхоз, схватил куртку, шапку и задами мимо водонапорной колотушки, торчащей из земляного насыпанного бугра, мимо свалки металлического лома, каких-то сараюшек с вечно запертыми дверями, побежал на дорогу…

Куда же возвращаться Саньке? Он знал, если нажмут на него хорошенько, станут кричать, спрашивать без конца, он не выдержит, он назовет имена своих сообщников — Мишки Синицына, а с ним Тольки Красникова и Васьки Дуплета.

И то, что он выдаст их, испугало его до омертвляющей какой-то истомы. Уж теперь-то Мишка Синицын не станет удерживать своих дружков и те замучают его по-настоящему: вытянут из него жилы, совьют веревку и на ней повесят его.

Санька почувствовал усталость. Она давила на плечи, изламывала грудь, ныли ноги, гудела и казалась разбухшей голова. Через силу съел он несколько ложек похлебки, которую наспех сварила мать, и молча, не поблагодарив за обед, стал собираться.

— Может, куфайку сверху дать? — спросила мать, беспомощно и ненужно как-то стоя возле